– Прошу вас, мадемуазель, – говорит надзиратель, а он отнюдь не идиот. – Если вы пришли, чтобы устроить скандал, мне придется.

– Скандал уже состоялся, – говорит Гомес, демагогически обращаясь к матери малышки и другим ошеломленным женщинам. – Они сами признаются, что подметают только раз в году. Кто сочтет, сколько бацилл тут скапливается! В каждом бюстгальтере, в каждой губной помаде! А мы приходим сюда и ПОКУПАЕМ ЭТО! ПОКУПАЕМ ЭТО! О!

– Убирайтесь вон, или я вышвырну вас силой, – рычит надзиратель.

– Только посмейте, – говорит Сусана, хватая одну из туфель по двадцать франков пара. – Мало того, что вы нас заражаете всякой гадостью, взгляните на это несчастное дитя, как она побледнела, наверняка завтра проснется с симптомами болезни, ах, вы молчите, вам нечего сказать!

Мой друг, Лонштейн и я – мы тоже присутствовали при этом, не говоря ни слова, поскольку нам представлялось, что от подобной микроагитации мало толку, и надо признать, что сам Маркос рассказывал, как бы забавляясь, в промежутках между телефонными звонками, потому что после Лорана были еще Люсьен Верней, Гомес, которым полуночный час кажется самым что ни на есть телефонным, особенно если телефон мой. Рьяной поборницей воя и прочих бесчинств оказалась Людмила, которая уплетала омлет с видом огромного удовлетворения и, вероятно, доставила немалую радость Маркосу, сказав, что действия их группы это vox populi, особенно же идея о резерве из двух наблюдателей в каждом театральном зале (умножьте на соответственный множитель не только для Парижа, но добавьте еще Марсель, Лион и так далее), во всяком случае, поскольку Людмила из этого цеха, по ее мнению, очень удачен последний вой в театре «Шатле» в момент, когда романтический тенор таял от нежности в арии, полной шелеста и музыки ангельских крыльев, и тут разразился один из тех скандалов, которые всегда завершаются сопутствующим ассортиментом, сиречь привод к дежурному судье, заметки в газетах, многие и разнообразные гражданские и судебные последствия.

* * *

Мы еще беседовали обо всем этом, когда незнакомый нам парень, оказавшийся уроженцем Тальки, отворил нам дверь квартиры Патрисио, а потом все уселись пить мате и виноградную водку, и Мануэля передавали с рук на руки, потому что этот маленький брахицефал затеял собственное сопротивление с воем, словно в два часа ночи и так далее, так что пошло тут гоп‑гоп, лошадка, поехали в Вифлеем, меж тем как Сусана отправилась часочек вздремнуть, ведь завтра праздник, веселье будет всем. Тощий, угрюмый Патрисио, казалось, не находил ничего ненормального в том, что в такой час у него собралась куча народу без видимой причины, кроме их южноамериканизма, и примкнувших к ним, я имею в виду Людмилу, которая придумала для Мануэля целый театр, для Мануэля и, возможно, для меня также, ибо в эту ночь у меня с ней не было иного моста, кроме омлета, кроме накрытого стола‑моста для Людмилы и взбивания омлета‑моста, ммм сколько лука ммм, хотя в любом случае, даже оставшись наедине, мы бы много не разговаривали, стена из серого цемента высилась бы так же, а может, еще прочнее, чем теперь, при взрывах хохота Сусаны и диалоге о ядовитых грибах между Лонштейном и Фернандо, при отчужденном спокойствии Маркоса, глядящего на нас так, как он, кажется, всегда глядел на то, что старался хорошо рассмотреть, то есть из‑за клубов табачного дыма, полуприкрыв глаза под упавшими на лицо завитками волос. Почему же мне подумалось, будто игры Людмилы с Мануэлем (она вроде бы изображала ему механического соловья китайского императора) предназначались и для меня, зашифрованный язык, последний призыв, как мое долгое взбиванье омлета тоже было призывом, мостом надежды, эти жалкие знаки, которые еще оставались у нас, когда мы бывали на людях, когда нейтрализовалось наше одиночество вдвоем, прямой взгляд, первое слово первой фразы первого, нескончаемого расставанья.