85.

Глядя порой на литературную работу, обширную или, по крайней мере, созданную из пространных и полных вещей, из стольких созданий, которых я знаю или о которых знаю, я чувствую в себе неясную зависть, презрительное восхищение, бессвязную смесь запутанных чувств.

Сделать что-то полное, целостное, будь то хорошее или плохое — если оно никогда не бывает полностью хорошим, часто оно и не полностью плохое, — да, сделать что-то целостное, возможно, порождает во мне скорее зависть, чем какое-либо другое чувство. Это что-то похоже на ребенка: оно несовершенно, как любое человеческое существо, но оно столь же наше, как и дети.

И я, кому дух самокритики позволяет видеть лишь изъяны, недостатки, я, который не решается написать что-то помимо фрагментов, кусков, отрывков несуществующего, я сам в том немногом, что пишу, тоже несовершенен. Было бы ценнее либо полное произведение, пусть и плохое, но, в любом случае, являющееся произведением; либо отсутствие слов, полное молчание души, которая признает, что неспособна действовать.

86.

Я спрашиваю себя, не является ли все в жизни вырождением всего. Не является ли бытие лишь приближением — преддверием или окрестностями.

Подобно тому, как христианство было лишь ублюдочным вырождением выхолощенного неоплатонизма, проведенной римлянами иудаизацией эллинизма, так и наша эпоха, дряхлая и разъедаемая раком, являет многочисленные отклонения от всех великих замыслов, совпадающих или противостоящих друг другу, из упадка которых возникла эра, в которую они рухнули.

Мы живем в антракте с оркестром.

Но что мне, на этом пятом этаже, до всех этих социологий? Для меня все это — мечта вроде вавилонских принцесс, а заниматься человечеством никчемно, никчемно — это археология настоящего.

Я бы скрылся в тумане, словно чуждый всему, человеческий остров, оторвавшийся от мечты о море, корабль с ненужным бытием, держащийся на поверхности всего.

87.

Метафизика всегда мне казалась продолжительной формой скрытого безумия. Если бы мы знали истину, мы бы видели ее; все прочее — это система и окрестности. Если задуматься, нам достаточно непознаваемости вселенной; хотеть ее постичь значит быть чем-то меньшим, чем человек, потому что быть человеком значит знать, что она непостижима.

Мне приносят веру, как нераспечатанный сверток на чужом подносе. Они хотят, чтобы я его принял, но не разворачивал. Мне приносят науку, как нож на блюде, которым я разрежу листы книги с белыми страницами. Мне приносят сомнение, как пыль внутри коробки; но зачем мне приносят коробку, если в ней нет ничего, кроме пыли?

Я не знаю и потому пишу; и употребляю великие и чуждые понятия Истины в соответствии с потребностями переживаний. Если переживание ясно и определенно, я, естественно, говорю о богах и тем самым помещаю его в осознание множественного мира. Если переживание глубоко, я, естественно, говорю о Боге и тем самым вставляю его в осознание единого. Если переживание — это мысль, я, естественно, говорю о Судьбе и тем самым прислоняю его к стене.

Иногда сам ритм фразы требует Бога, а не Богов; иногда навязывают себя два слога слова «Боги», и я словесно меняю вселенную; иногда, напротив, перевешивают потребности сокровенной строки, смещение ритма, эмоциональное потрясение, и тогда кажутся более подходящими и становятся предпочтительнее политеизм или монотеизм. Боги — это производная стиля.

88.

Где находится Бог, даже если его нет? Я хочу молиться и плакать, каяться в преступлениях, которых не совершал, наслаждаться прощением, как не совсем материнской лаской.