— Жизнь была бы неполной, если б в ней не было тебя. Там мы продолжили бы работу, которую начали здесь. Ты пойдешь со мной?

Она думала об Осоне. Ответила быстро:

— Я уже сказала, что желаю служить тебе. Мне все равно — где. Я пойду даже в хижину Обуто Нисана…

Увидев удивленный взгляд Сунга, Чиё попыталась придумать причину, по которой упомянула это имя. Между тем, Сунг встревожился:

— Почему ты назвала это место? Ведь там находится самый лучший питомник бамбука из всех существующих!

Справившись с волнением, Чиё сказала:

— С той хижиной связаны странные истории, которые настолько неправдоподобны, что стали легендами.

— Не знаю, случайно ли это, но упомянутое тобой место — наш будущий дом, — ответил Сунг.

XXV

Я начал всерьез спрашивать себя, кто сидит возле меня, когда я отдыхаю после чтения утренних сутр, кто моет свои руки в моих перед вечерней сутрой. Все чаще я сталкивался с кем-то, кто не показывал мне своего лица, но был во мне и сопровождал меня повсюду. Все больше моих действий получало чью-то помощь. Сначала я подумал, что силу мне придает молодой Осон, исторгнутый из моего теперешнего существования. Однако когда двойник начал вмешиваться в мои мысли, я понял, что это кто-то другой. Он не походил на Осона. Он был тихим, спокойным и ненавязчивым. Он словно заботился, чтобы не слишком беспокоить меня, зная, что для беспокойства достаточно и его присутствия.

Рёкаи сидел возле и ждал, когда я его замечу. Не желая нарушать мое одиночество, он выказывал мне свое почтение. Однажды я не выдержал:

— Скажи, почему ты спросил, не чувствую ли я другого в себе?

Он направил на меня долгий взгляд:

— Я расскажу тебе, Цао, как сумею. Двойственность, о которой я говорил тебе, в себе я не ощущаю. Я почувствовал ее в тебе. Но почему — я не смогу объяснить. Просто мне показалось, что внутри тебя идет какая-то битва, которая связывает тебе руки. Я хотел помочь. Если вообще то, что я почувствовал — верно.

Рёкаи был хорошим другом, лучшим, чем я мог даже себе представить.

Для меня отношения, которые выстраивались с ним, были чем-то новым, чем-то, что я раньше не имел возможности или потребности испытать. Отец, когда я был маленьким, оградил меня стеной воспитателей и слуг, среди которых не было ни одного моего сверстника. Я видел ровесников только случайно, издалека. Им было запрещено ко мне приближаться. Для дружбы со мной они должны были иметь особое разрешение. А зачем родителям было испрашивать это разрешение, коли их дети могли играть со всеми остальными, с кем хотели? Я в действительности почти никогда и не играл. Передо мной постоянно стояли задачи, принадлежащие миру взрослых. Поскольку я не знал детства, мне не удалось построить свой тайный мир, который возмещал бы мне в одиночестве все или хотя бы часть того, что я терял. Для моего отца было важно доказать себе и другим то, о чем он мне постоянно твердил: я не только другой, но еще и лучше и значительнее всех.

Очень поздно я осознал, что я не лучше и не значительнее. Я был иным, чем мои сверстники, потому что не знал о тысячах вещей в этом мире. Я не мог ни хорошо, ни плохо относиться к людям, потому что не относился к ним никак. Только здесь, в Дабу-дзи, появилось истинное видение людей, окружавших меня. Раньше я все решал с позиции того, кто властвует, а не участвует. Люди при этом не имели собственной жизни, лиц, особенностей, а были лишь принадлежностью той или другой стороны при игре в го. Из этой игры можно было выйти либо выигравшим, либо проигравшим. Целый мир между этими крайностями не существовал для меня.