— Ваденька, вот мы поужинаем, я как следует вытру с кресла пыль и тогда уж сяду и буду вдоволь качаться. Совершенно по-детски. Весь вечер. А на днях обязательно запишусь на курсы ручного вязания в клуб фабрики Урицкого. Честное слово даю! И попрошу папу подарить мне большой теплый плед. Подаришь, Миша?

— Непременно, — ответил Михаил Александрович с едва заметной иронией, — и еще электрокамин в придачу, такой, где по искусственным поленьям пробегает дымный красный свет.

Первым, однако, опробовал качалку одиннадцатилетний Франик, у которого в силу его счастливого возраста и природной склонности к непредвзятому восприятию окружающего не сложилось предрассудков. Он вернулся с тренировки, как всегда встрепанный и в прекрасном настроении вопреки полученной днем двойке по истории, и, едва скинув в прихожей куртку с бездонным капюшоном и свои крошечные ботиночки, сунул веселый нос в гостиную. Завидев новоприобретенное кресло, он с размаху плюхнулся на сиденье и откинулся назад, высоко задрав ноги, с которых в разные стороны полетели тапки.

— Франц, это Вадик для мамы купил, — сообщил Михаил Александрович, со строгим намеком посмотрев на Франика, которого привела в неописуемый восторг почти безграничная амплитуда качалки. — Франц, это такое удобное специальное кресло для маминой спины, ему сто лет, наверное, и обращаться с ним следует осторожно и бережно.

Франик распахнул свои непонятного цвета котеночьи глаза, с усилием откинулся назад, перекувырнулся, ловко приземлившись на ноги, поймал убегающее по натертому паркету кресло и провозгласил звенящим голосом:

— Испытание прошло успешно. Мама, теперь ты. Давай, пробуй! Вещь надежная, не развалится.

С тех пор, с легкой руки Франика, Аврора поселилась в антикварной качалке под сенью огромной, редко и лениво цветущей китайской розы. Она проводила там вечера, и в выходные ее теперь с трудом можно было выманить куда-нибудь из ее уединения, из ее «эрмитажа», где она просиживала часами, пристроив на коленях плоскую атласную подушечку, а на подушечке — книгу, чаще всего том Диккенса, Голсуорси или Гюго.

— Аврорушка, погода установилась. Не выбраться ли нам за город в выходные? — спрашивал Михаил Александрович, которому с момента освоения Авророй качалки стало не хватать общения с женой.

— Конечно, поедем, Миша, — с фальшивым энтузиазмом отзывалась Аврора и в душе молила Господа, чтобы в субботу и воскресенье случилось стихийное бедствие, ураган с ливнем, или наводнение, или собачий холод, или хотя бы погода была такой непонятной, когда не определишь, пойдет дождь или нет, то есть когда ясно, что если куда-то выберешься, то дождь обязательно пойдет, холодный и исключительно мокрый. — Конечно, поедем, — отвечала Аврора Францевна и снова устремляла взгляд в книгу, и Михаил Александрович с тоскою понимал, что в выходные найдется тысяча вполне объективных причин, в связи с которыми поездка не сможет состояться.

Он сердился на Вадима за то, что тому пришло в голову приволочь кресло, и сознавал, что для раздражения нет никаких оснований: мальчик любит мать и заботится о ней, и, может статься, все еще чувствует себя виноватым в той ее давней травме, что на год и даже немного больше приковала ее к постели, лишила первых материнских радостей, когда в столь драматических обстоятельствах родился Франик, и оставила на память частые поясничные боли и легкую хромоту. Хромота, впрочем, как это ни странно, придавала особое обаяние Авроре Францевне, и на работе ее за глаза давно уже называли «мадемуазель де Лавальер». И действительно, сходство, подмеченное ученой публикой, было налицо: аристократизм, сапфирный взгляд, нежная кожа, пышные белокурые волосы и — хромота.