— О-о, если уж вы сами заговорили, Михаил Александрович, то статей, собственно, две. И заранее вам благодарен. Но вы, я так понимаю, еще не осознали?.. Э-э-э, не осознали, говорю, важность момента? Не врубились, как моя распрекрасная внученька выражается?

— Карл Марленович, что тут осознавать? Я понял все: статей не одна, а две на сей раз. Обе Вавочка переврала и за переработку отгулы взяла, как всегда. Да понял я все, — уныло улыбнулся Михаил Александрович.

— Одну Вавочка, вторую Дуся, — ворчливо уточнил Карл Марленович. — Одному сокровищу два года до пенсии, второму — полтора. Я, знаете, гуманист, и уволить их рука не поднимается. Пропадут девушки. М-да.

Карл Марленович горестно задумался, опустив голову, но не долго сохранял похоронную мину. Он встрепенулся и объяснил, наконец:

— Милейший вы наш Михаил Александрович! Баландин заболел. Вы понимаете? В таких случаях, по причине доскональной проверенности и верности идеалам, всегда ездил он. Добросовестно нес развивающимся странам свет социализма. Ну и профессионально курировал строителей. Хмм. Ему операцию делать, язва у него, а у нас масса договоров. Ну, не то чтобы масса, а несколько. С некоторыми африканскими странами. Надо ехать, консультировать. И вот, мы тут с Меркушевым (из первого отдела, знаете?) решили, что вы тоже, э-э-э, верны идеалам. Член партии, серьезный, оч-чень серьезный и крепкий специалист… Поедете? В Ливию?

Тут Михаил Александрович и брякнул свое: «Подумаю», ставшее историческим и вошедшее в предания конторы благодаря тому, что у стен есть уши. Кабанья физиономия Карла Марленовича вытянулась и стала похожа на лосиную, так он был поражен ответом. Потрясен. Мир перевернулся. Совслужащий, видите ли, «подумает», ехать ли ему в загранкомандировку! «По-ду-ма-ет»!!!

— Михаил Александрович, — потерянно развел руками Карл Марленович, — ну, Михаил Александрович, ладно. Ладно, думайте. Господи, боже мой!

Михаил Александрович осознал бестактность своего ответа, но удержался и не стал мельтешить, объясняя, что его не так поняли. Он обещал дать ответ завтра, так как должен уладить кое-какие семейные дела, и если они уладятся, то он, безусловно, поедет.

И вот он сидит в своем кабинете, куда стащена вся старая, неустойчивая мебель, сидит и переводит взгляд с едва прикрытого тюлевой сеткой маленького окошка, расположенного почти под потолком, на допотопный книжный шкаф с черновыми рукописями академика Михельсона, стоящий косо по причине неровности прикрываемой им стены и недружных паркетных плашек, сидит и размышляет, как бы так поставить возлюбленную супругу перед фактом своей поездки, чтобы поменьше было всяких охов-вздохов.

Хотя когда это они были, охи-вздохи? Разве Авроре Францевне свойственно декорировать свои горестные переживания охами, вздохами и слезами напоказ? Она, надо отдать ей должное, всегда принимала невзгоды с холодноватой мужественностью. И если в радости и любви она была сентиментальна и податлива, как золотистый теплый воск, то в горести становилась тверда и холодна, словно речной окатыш, кремешок, могущий послужить и для высекания огня, и для закладывания в пращу. Мадемуазель де Лавальер! Перламутровая хромоножка! Ха! Как бы не так.

Михаилу Александровичу лучше чем кому-либо другому были известны особенности характера возлюбленной супруги, и он обманывал себя, размышляя о пресловутых охах и вздохах. Он как раз в глубине души не сомневался в том, что их не будет, что Аврора, наоборот, сожмется тугой пружинкой, готовая целиком и полностью принять на себя заботу о трех сыновьях, и плотно сомкнувшиеся стальные спирали надежно перекроют доступ к ее нежной шелковистой восковой сердцевинке. В действительности именно эта неизбежность, неотвратимость потери сердечного контакта с женой и смущала Михаила Александровича, беспокоила и вызывала неприятные ощущения в области солнечного сплетения.