|
Слышала я и то, как сестра Клер села на стул: его ножки скрипнули по каменному кухонному полу. Затем донесся звук, свидетельствующий, что она положила на стол что-то тяжелое; затем послышалось мерное поскрипывание, будто чем-то терли о что-то, но чем занималась директриса, я не смогла догадаться. Сестра Клер явно давала время ключнице, отправившейся в спальню девочек, выполнить поставленную перед ней задачу. Но как долго тянулись минуты ожидания! Наконец послышалось какое-то движение. Это сестра Клер встала со стула — по-видимому, чтобы покинуть кухню. Но прежде чем сделать это, она задержалась у двери кладовки. На какой-то миг она перекрыла проникавший туда дневной свет, и в то же мгновение раздался звук, показавшийся мне похожим на выстрел. Это она швырнула в дверь горсть заостренных напильником гвоздей — лишь один остался в ее руке, — и те рассыпались на полу посреди рубанков и сосновых стружек. В другой руке я увидела молоток и поняла, что худшие мои опасения оправдываются, ибо она решила довести злую шутку Перонетты до еще более злого конца. Сестра Клер ушла; кухня опустела. Я была так ошеломлена и напугана, что не могла двинуться с места. Ни для того, чтобы спасти Елизавету, ни чтобы спасаться самой. Прошло какое-то время — может, полчаса, а может быть, два часа, — и зазвонил Ангелус, созывая воспитанниц в церковь; тогда я поняла, что не могу более медлить. Я откинула крышку лаза и прислушалась. Оказывается, сестра Бригитта вернулась. Я узнала ее тихие, медленные шаги и замерла. Шаги стихли, только слышно было, как, перебирая четки, она тихо шепчет молитвы, скорей напоминающие вздохи, чем различимые слова. Она уселась в любимое свое кресло. Я видела, как она сидит у края стола и перебирает голубые прозрачные шарики скрюченными, непослушными пальцами с большими и твердыми, словно камень, костяшками. Я беззвучно вылезла из погреба. Интересно, смогу ли я незаметно прокрасться мимо нее в полумрак узенькой и крутой лесенки, что вела в ее комнаты и по которой она иногда ходила, хотя и рисковала при этом сломать ногу? Оттуда я смогла бы пробраться в коридор второго этажа, по коридору — к окну в самом его конце; затем через окно на террасу над галереей, а по ней в безлюдный дормиторий. Получится ли? Но разве у меня был выбор? Итак, я тихо, затаив дыхание, выскользнула из кладовки и по стенке, по стенке стала пробираться за спиной погруженной в бормотание молитв монахини. Однако нужно было еще прошмыгнуть мимо нее, ибо она сидела недалеко от лесенки, откинувшись на спинку своего похожего на трон кресла; ее голова была низко опущена, так что подбородок касался груди; казалось, она вот-вот уснет, если еще не заснула. Но когда я попыталась прокрасться мимо нее, она, не поднимая головы, вскинула руку и цепко ухватила мою руку скрюченными, узловатыми пальцами. Прежде чем я успела вскрикнуть, она устремила на меня взгляд покрасневших, больных глаз — тут я увидела, что по ее ввалившимся, белым как бумага щекам текут слезы, — и протянула мне четки со словами: «Иди с Богом, дитя мое. Иди прочь из этого места как можно скорее!» Лестница оказалась такой темной, что даже не было видно ступенек, и мне пришлось крепко держаться за служившую перилами веревку, пропущенную через кольца, привинченные к стене, а несколько раз даже буквально повиснуть на ней, хотя ржавые крепления грозили в любой момент выскользнуть из своих гнезд. Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы навеки укрыться в такой спасительной тьме. У меня еще оставалась возможность передумать, вернуться. Пока еще путь назад был свободен. Почему я им не воспользовалась? Неужели мне и вправду так сильно хотелось красться по коридорам и галереям и рисковать самой жизнью моей, чтобы вновь проникнуть в пустой дормиторий? Зачем? Чтобы забрать скудные свои пожитки? Я ведь могла переждать на этой почти винтовой лесенке и затем исчезнуть в ночи. |
