|
Точно какие то знакомые руки бережно укачивали его. Теперь Литчфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал. — Одно последнее слово, Теренс. — Да? — Ваша Виола. Если разрешите высказать мое мнение, ей не хватает многих качеств, необходимых для ее роли. Каллоуэй промолчал. — Я знаю, — продолжил Литчфилд. — Личные чувства иногда мешают смотреть правде в глаза... — Нет, — прервал его Каллоуэй, — вы правы. Но она пользуется популярностью. — У нее медвежья ухватка, Теренс... Широкая ухмылка расползлась под полями шляпы и повисла в ее тени, как улыбка Чеширского Кота. — Я пошутил, — тихо засмеялся Литчфилд. — Медведи могут быть очаровательными. — Терри! Вот ты где! Диана появилась с левой стороны сцены, как всегда одетая с пышной безвкусностью. В воздухе запахло конфронтацией. Однако Литчфилд уже удалялся в бутафорскую перспективу двух оград за циклорамой. — Зашел за пиджаком, — объявил Терри. — С кем ты разговариваешь? Литчфилд исчез — так же спокойно и бесшумно, как и появился. Диана даже не видела, как он ушел. — Всего лишь с ангелом, дорогая, — сказал Каллоуэй. * * * Генеральная репетиция была плоха, но не так, как предвидел Каллоуэй. Она была неизмеримо хуже. Реплики оказались наполовину забытыми, выходы перепутанными, все комические эпизоды выглядели надуманными и ходульными, игра была то вялой, то тяжеловесной. Казалось, что новая «Двенадцатая ночь» будет длиться не меньше года. В середине третьего акта Каллоуэй взглянул на часы и подумал о том, что неурезанная ни в одном месте постановка «Макбета» (с антрактами) к этому времени уже закончилась бы. Он сидел в партере, обхватив ладонями низко опущенную голову, и с тоской думал о том, что же ему еще сделать, чтобы придать своему творению хоть сколько нибудь приемлемый вид. Не первый раз во время работы над этой постановкой он чувствовал свое бессилие перед проблемами с составом исполнителей. Реплики и монологи можно было выучить, мизансцены отрепетировать, выходы повторять до тех пор, пока они не врежутся в память. Но плохой актер есть плохой актер. Он мог бы до Судного дня налаживать неудававшуюся игру, но не сумел бы ничего поделать с медвежьим слухом Дианы Дюваль. Она проявляла поистине акробатическое мастерство, избегая всякого намека на внутренний смысл своей роли, уклоняясь от каждой возможности расшевелить зрительный зал и игнорируя все нюансы, заложенные в характере ее персонажа. Она была героически непреклонна в противостоянии любым попыткам Каллоуэя создать на сцене цельный и живой образ. Ее Виола была призраком мыльной оперы, еще менее одушевленным и более плоским, чем бутафорские ограды в саду Оливии. Критики должны были растерзать ее. Хуже того, она должна была разочаровать Литчфилда. К своему удивлению, Каллоуэй не мог забыть его старомодной риторики. Он даже признавался себе в том, что было бы стыдно подвести Литчфилда, ожидавшего увидеть в его «Двенадцатой ночи» лебединую песню своего любимого Элизиума. Это ему казалось почти неблагодарностью. О тяжелом бремени режиссера он знал задолго до того, как стал серьезно изучать свое ремесло. Его первый наставник из Актерского Центра (которого все называли Наш Возлюбленный Учитель) с самого начала говорил ему: — На земле нет более одинокого существа, чем режиссер. Он знает все достоинства и недостатки своего творения — или должен знать, если хоть чего нибудь стоит. Но он должен хранить эту информацию при себе и никогда не переставать улыбаться. В то время это не казалось невыполнимым. — Твоя главная задача состоит не в том, чтобы добиться успеха, — говорил Возлюбленный Учитель, — а в том, чтобы научиться не падать в грязь лицом. |
