|
Никакое искусство не могло выжить в такой прагматической обстановке. * * * Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях. Раздраженный грубостью Хаммерсмита и исчезновением Телльюлы, Каллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти чего нибудь выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, их не помешало бы увеличить на несколько дюймов. Он записал на обороте какого то счета, который нашел в кармане: «ограды больше?» Услышав звуки чьих то шагов, он поднял голову и увидел человеческую фигуру, появившуюся на сцене. Плавная походка, задний план, как раз посередине, между декорациями. Каллоуэй не узнал этого мужчину. — Мистер Каллоуэй? Мистер Теренс Каллоуэй? — Да. Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена были бы огни рампы, и вгляделся в темноту зала. — Примите мои извинения, если отвлек вас от ваших мыслей. — Ничего страшного. — Я хотел бы поговорить. — Со мной? — Если не возражаете. Каллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя. Он с головы до пят был одет в серое. Серый костюм с начесом, серые ботинки, серый галстук. Самодовольный щеголь, в первую минуту подумал Каллоуэй. И почему то решил, что гость был знаком с искусством производить впечатление на других людей. Широкополая шляпа затеняла черты его лица. — Позвольте представиться. Ясный, хорошо поставленный голос. Идеальный для того, чтобы звучать за кадром в какой нибудь рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно не резал слуха. — Моя фамилия Литчфилд. Но я не ожидаю, что это много значит для человека в таком нежном возрасте, как ваш. «Нежный возраст: ну ну. А может быть, в нем еще осталось что то от внешности вундеркинда?» — Вы критик? — осведомился Каллоуэй. Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка. — Именем Иисуса, нет, — ответил Литчфилд. — Извиняюсь, но в таком случае я в затруднительном положении. — Не стоит извиняться. — Это вы были сегодня в зале? Последний вопрос Литчфилд проигнорировал. — Я понимаю, вы занятый человек, мистер Каллоуэй, и не хочу отнимать у вас много времени. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор. Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Каллоуэй чуть не сплюнул с досады. Слишком много он повидал так называемых союзников, которые при первом удобном случае старались толкнуть его в спину, — драматургов, назойливости которых он в свою очередь не выносил, актеров, которых изводил небрежными насмешками и колкостями. К черту братство, это была грызня голодных псов, как и в любой другой области людских профессий. — Я питаю, — продолжил Литчфилд, — непреходящий интерес к Элизиуму. Он довольно странно выделил слово «непреходящий». Оно прозвучало с каким то похоронным оттенком. Непреходящий со мной. — Вот как? — Да, я провел немало счастливых часов в этом театре в течение многих лет. И искренне сожалею о том, что должен был прийти к вам с горькой вестью. — С какой вестью? — Мистер Каллоуэй, я вынужден сообщить вам, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой, которую увидит Элизиум. Несмотря на то, что это сообщение не было неожиданным, оно тем не менее было болезненным. Выражение лица Каллоуэя не укрылось от внимания его гостя. — Ах... так вы не знали. Не ожидал. Насколько понимаю, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в подобном удовольствии. |
