— И что лейб-медик сказал?

— Да ничего не сказал. Болезнь у нее, мол, может быть только душевная. Развлечь графинюшку нашу надо, чтоб над книгами меньше сидела, развлекалась, танцевала, пустяками всякими отвлекалась. Иначе как бы в чахотку не впала.

— Час от часу не легче! Катеньке-то сказали ли?

— Сказали.

— А она что?

— Плечиками повела. Не извольте, мол, себя беспокоить. Вы, что надлежит добрым родственникам, и так сделали. Так что тревожить вам себя не след.

— Ну, вот видишь, Анна Карловна, а ты и в самом деле тревожишься попусту.

— Так я, друг мой, думала, тебе приятно будет.

— Слов нет, приятно, и сердце твое золотое я всегда ценил и ценю. Только есть у нас с тобой, Анна Карловна, дела и поважнее девичьих капризов. Скажи лучше, как государыня?

— Плохо, Михайла Ларионыч, день ото дня хуже.

— Как «хуже»? С чего ты взяла?

— А с того, что Ивана Иваныча к себе пускать перестала. Ночь вместе, три отдельно, это она-то!

— Погоди, погоди! А может, и Иван Иваныч свое отбыл, за графом Разумовским и его черед настал?

— То-то и оно, что нет. Голубит его, ласкает, день-деньской от себя на шаг не отпускает, а ввечеру всем апшид общий и двери на запор. Чулкова спросила, глаза отвел. Значит, правда.

— Так думаешь, от нездоровья все?

— От чего ж бы иного. Сам, граф, сочти, как часто припадки-то случаться стали. Двух месяцев не прошло — и снова.

— А Бургав что?

— Смеешься, Михайла Ларионыч, да нешто Бургав сам себе петлю на шею наденет? Проговорится кто, и конец ему на веки вечные.

— Но Лесток-то говорил — тоже ведь лейб-медиком состоял!

— Сравнил! Лесток французской короне служил — теперь-то кто о том не знает! Знал, что свое от Парижского двора в благодарность за службу усердную получит. Да и здесь у него цесаревна была. Рисковать ради чего было, не правда разве?

— Все правда. Значит, молчит Бургав. Ивану Ивановичу и тому ничего не говорит?

— Шувалову меньше всех. Сам посуди: чем его фаворит за правду, что земля у него из-под ног уходит, благодарить может?

— Смотри-ка, Анна Карловна, как ты у нас в дипломатии разбираться стала, хоть сейчас к какому двору полномочным послом посылай! Не ожидал от тебя, женушка, не ожидал.

— Ты еще и над тем, Михайла Ларионыч, голову поломай, что вечор государыня, фаворита отослав, графа Разумовского к себе на конфиденцию позвала. Чулков сказал, не менее часу при закрытых дверях в будуаре толковали. Алексей Григорьевич вышел весь в слезах, слова вымолвить не мог.

— Господи!

— На мой разум, о завещании речь пошла.

— Никогда не поверю! Елизавета Петровна — и завещание! Да она чужой смерти как огня боится, что уж о своей говорить.

— А кто говорит, конечно, боится, только престол кому-то оставлять надо.

— Да уж, загадка. Правительницы Анны Леопольдовны не стало, так после нее сыновей целый кошель, живы, нет ли, кто знает. Одно верно: тот, что императором Иоанном Шестым провозглашался, земной юдоли еще не покинул, иначе бы торжественного погребения в Петербурге не миновать.

— Так тут и дочери в счет.

— Ну, им до трона далека дорога! А вот наследник-то наш объявленный Петр Федорович, сынок его Павел Петрович.

— Да и великую княгиню со счетов не сбросишь. Она престола из рук не выпустит, и не мечтай, ни мужу, ни сыну. Недаром государыня ее видеть не может, на глаза к себе который месяц не пускает. Ни единому ее словечку не верит, все за притворство да лесть принимает.