Я узнала глаза наставника: нежить стояла за ними. То чужое, что вечно жаждет присосаться к жизни. То, что тщится скрыться под оболочкой человека, но глаза выдают неживое.

Сначала меня скрутило от ужаса: а если бы я отдала ему детей, польстившись на зазывные речи, не узнав, что стоит за ними на самом деле? А если бы после встречи с ним меня не стало и просочившись к нам под чужой личиной нежить поработила бы их? А у них не хватило бы опыта распознать оборотня? Ведь его счастье для нас было рабством, рабством и ничем иным! А мы не умеем жить рабами. Мы не умеем ТАК жить.

И тут на меня обрушилось знание. Теплой волной накрыло меня с головой.

Не сокровенное, обычное. Оно было со мной, только скрытое, полузабытое за обычными хлопотами. Опасность для жизни вызвала его из глубин, и оно пришло.

Я шла на Гору к нашим шатрам и знала, что смерти нет.

Что я возникла не из пустого и уйду не в никуда.

Что сердце мое бьется не само по себе — оно бьется вместе с ветром, с мерцанием звезд, с дыханием земли, они во мне и я часть их, неотъемлемая часть. И что мне не нужно ничего говорить сейчас — чувствуя расходящиеся от меня волны тревоги матери подхватят детей и унесут, чтобы спасти живое от неживого. Что кровь моя течет в других людях, неся мои ключи. И кровь во мне прячет частицы других людей, мы связаны в один большой общий круг. И наша жизнь — она наша, не надо бояться, не надо суетиться, надо ее любить, и если мы живем, значит так надо. Это было какое-то удивительно светлое, целостное, непротиворечивое и умиротворяющее знание.

Все устроено так просто и так мудро.

Жизнь сама себя защищает. Значительно надежнее любой ведьминой защиты.

И мы частички ее.

Но надо было пережить эту ночь.

Ночь, когда по границе твоего дома неслышно ходит нежить, смотрит из темноты на твой костер мертвыми глазами.

Ярились с черных стен шатра крылатые псы. Трепетали солнечные шелка. Горел очаг, очерчивая надежный круг, бросая блики на яркий шелк. Звенели в ночном воздухе нити силы, зачерпывались ладонями, свивались, сплетались под сильными пальцами ведьмы, выходили прочь с дымом очага, уносились холодным ветром. Ведьма наводила порядок в своем мире.

Над Горой крутились невидимые вихри, разметывающие речной туман. Слова-обереги, от стрел и от чар, от гнезд и от нор, вплетались в дым, гордо реющий знаменем над черным шатром.

Внутри пылал огонь в очаге, обложенном валунами. Угрожающе гудело пламя, отгоняя ночь.

Бушевал рукотворный огонь в душе ведьмы, выжигая грязь и мертвые ошметки чужого. Только так можно было вычистить душу, когда в диком пламени сгорает все не свое, что просочилось, извиваясь, и присосалось, чтобы пить твою кровь, твою силу, твою радость.

Всю ночь плакал сын. Привычно прикладывался к груди — и получал яд вместо молока. Маленькое тельце корежило, он кричал от боли в животе. Он боролся, все мышцы ходили ходуном — он проталкивал сквозь себя, выталкивал наружу заразу и смог победить ее, на рассвете освободившись от страшной еды и успокоившись. А я только сейчас поняла, почему он так плакал последнее время после моих занятий у человека в черных одеждах и какая я была дура, что не послушалась предупреждений слов, зная, что слова меня никогда, никогда не обманывали, зная, зная, зная!

Весь следующий день малыш яростно противился любым попыткам надавить на него. Даже если кто-то непроизвольно повышал голос, он сознательно не подчинялся, отбегал и с вызовом смеялся, смеялся от счастья, что он свободен, что он все делает сам.

Старший тоже бунтовал, когда я шипела ему в спину: "Если кто-то скажет тебе, что ты должен его слушаться только потому, что он так сказал, уходи без разговоров. Если кто-то скажет тебе, что ты должен его слушаться только потому, что он желает тебе добра, уходи, не оборачивайся. Если кто-то тебе скажет, что вы одна семья и ты должен ему подчиняться, как ребенок подчиняется родителям, знай, что этот человек тебе врет и это враг! Это не твоя семья, в нашей семье всегда отвечают на все вопросы.