Мимо проносится незнакомка — юная, стройная, лёгкая, с непокорными каштановыми локонами, летящими по ветру. Петелька из её рукава цепляется за моё кольцо — розовый шёлк на серебряной розе; девушка исчезает в тумане хмурого осеннего Бромли, и нить натягивается, тихонько вызванивая: "Миранда, Миранда, только не оставайся с ним наедине". Потом раздаётся женский крик и почти одновременно — надрывный младенческий плач; они вторят друг другу, сплетаясь в одну мелодию неизбывного горя. Но только я собираюсь нырнуть следом за незнакомкой, как вдруг слышу знакомый голос с совершенно противоположной стороны.

— Мне тоже хотелось бы в это верить! Но сроки не сходятся. Куда подевался год?

Я выпускаю нить и без сил падаю на землю.

Здесь царит душное лето. В тени, за старой церковью на поваленном дереве сидят двое. Эллис совсем юный, неприлично худой; в его чёрных волосах — две асимметричные серебристые пряди, одна низко, над самым ухом, другая почти у макушки, и оттого он кажется ещё более легкомысленным, чем обычно. Отец Александр похож на себя нынешнего, лишь чуть моложе, и даже молоток в его руках — тот же, видно, опять церковные скамьи требуют починки.

— В приюте не осталось записей о том, когда точно тебя принесли, — говорит отец Александр, прищурившись на безмятежное летнее небо. — Да и Шелли мог ошибиться на полгода.

Лицо Эллиса становится ожесточённым; я холодею от страха и отступаю.

— Мне не нужна другая семья.

Он продолжает говорить, глядя сквозь меня. Я пячусь, пока не упираюсь спиной в стену, холодную и влажную, как в склепе. Место другое, и время тоже; за окном — проливной дождь, вокруг — цвета коричневые и зеленоватые, натёртый паркет блестит, массивный письменный стол внушает трепет, а низкие потолки готовы вот-вот рухнуть на плечи. Странный дом; отчего-то мне кажется, что я видела его иным, светлым.

И здесь — тоже Эллис, по-прежнему юный, одетый в великоватую форму "гуся". Неизменное кепи он комкает в кулаке. Напротив сидит за столом дородный мужчина, тёмный лицом и мыслями.

— Я хочу задать вам четыре вопроса, мистер Шелли, — говорит Эллис отстранённо и опускает взгляд. — Думаю, это справедливая плата за то, что я скрыл преступление и уберёг вашу супругу от виселицы.

На висках у мужчины напрягаются жилы, под кожей играют желваки.

— Спрашивайте.

— Знала ли ваша супруга человека, который украл медальон?

Мужчина хватается за собственный воротник; из глаз и ушей хлещет боль — алая, густая, как кровь.

— Знала очень близко. Но они не виделись почти двадцать лет.

Эллис медленно выдыхает. Седина ползёт по его волосам, пятнает их, как иней — окна в ночь на Сошествие.

— Сколько точно лет не выходила Миранда Клиффорд из дома?

— Около двух, по словам её отца. Я не расспрашивал, как вы понимаете. Я полюбил её такой, какая она есть.

Перед третьим вопросом Эллис прикусывает губу, чтобы совладать с чувствами. Темнота в комнате сгущается.

— Когда родился Роджер?

— Ему пятнадцать.

— Конечно, — бормочет Эллис. — Конечно, глупый вопрос. Значит, пятнадцать лет назад, и ещё год в положении, и ещё год на помолвку, и два года взаперти, итого — не хватает года… Простите, мистер Шелли. Последний вопрос: в медальоне были детские волосы?

Мужчина резко перегибается через стол, и я зажмуриваюсь в испуге, но уши зажать не успеваю, а потому слышу и звук оплеухи, и яростное "Да, да, и убирайтесь отсюда!".

Стены раздвигаются, за ними — туман, переплетение розовых шёлковых нитей, снова женский крик и детский плач. По правую руку — кабинет, залитый кровью, и Роджер, мальчишка пятнадцати лет; он сжался в комок и поскуливает.