— Здрасте, — вяло сказал Вик, катализируя ответную перекличку. — Ой, не, я все эти имена ни за что на свете не запомню. — Он сел за стол, замерев на краешке стула и изогнувшись так, чтобы не выпускать «Фендер» из поля зрения.

— А в каком жанре вы работаете? — светским тоном спросила Лидия. — Я сама иногда занимаюсь звуковыми коллажами.

— Черт его знает. Иногда люди называют это «антифолк».

— А что вы имеете против фолка? — спросила Нина. Это была, кажется, ее первая и единственная шутка за вечер, и юмор оказался слишком тонким для Вика.

— Нет, нет, господи, что вы, никакого негатива, — испуганно запротестовал он.

Я вздохнул. Фиоретти был умен. Я знал это не понаслышке, открыв вместе с ним все от французской новой волны до Д.Г. Лоуренса. Два затурканных носатых брюнета в стране белобрысых бобриков — он в двенадцатом классе, я в десятом, — мы пожирали культуру в два горла, до отвала, навязывая друг дружке каждую новую находку и как бы взяв друг над другом шефство. В те дни тяга Вика к сочинительству двухаккордных песенок про «суходрочку» и «кошачий СПИД» представлялась пустячным, но легитимным хобби — безобидным выхлопом работающего на все обороты ума. Тургенев ходил на охоту, Вик Фиоретти писал дурацкие песни. (Ко всему прочему, у него был отличный тенор, которым он щеголял в школьном хоре и который он, исполняя свой материал, утрамбовывал в блеющую пародию на Боба Дилана.) Чего я не ожидал — это того, что четырнадцать лет спустя, в 2006-м, Вик будет петь те же песни. Хуже того, теперь он считал это трубадурство своей основной профессией и требовал того же от окружающих. Месяц за месяцем он пел в одних и тех же двух-трех замызганных барах для скучающих друзей и любопытствующих туристов, для своей девушки с татуированной шеей, для бармена. Модные жанры цвели и жухли — электроклэш, неогараж, кабаре-панк; даже Викова токсичная тусовка породила пару мимолетных знаменитостей. Нью-йоркская инди-сцена описала круг от музея 1970-х годов до центра вселенной и обратно. Единственной константой оставался Вик Фиоретти, поющий в сабо и клоунских париках, в образе пениса и тираннозавра, в три часа ночи, во вторник, в нос.

— Извини, бычий хвост закончился, — сказал я. — Есть гратен, но он в мусорном ведре.

— Ничего, — откликнулся Вик. — Я не голоден.

Нина жестом позвала меня на кухню помочь с так называемым десертом. О том, что подавать на сладкое, в нашем доме неизбежно спохватывались в последнюю секунду, и этот раз не был исключением: всем по шарику покупного мороженого «Чао Белла» с беспомощно воткнутой в него пластинкой козинака. Я восполнил бедность воображения в этой области, уделив больше внимания, чем обычно, выбору вин: сансер к салату, мускулистая риоха к бычьему хвосту и австралийский мускат под названием «Лилли-Пилли» к мороженому.

Нина налила себе очень полный бокал последнего и принялась опустошать его быстрыми, жадными глотками.

— Эй, — сказал я. — Это же один сахар. Прыгать будешь.

— Я и так дерганая.

— Я уж вижу. Но почему? Точнее — паа-чее-муу? — спросил я, имитируя акцент Баюл.

— Не знаю. Кофе перепила.

Причина была явно не в этом. Один из обреченных антигероев Мартина Эмиса, представляясь читателю, выдает следующий перл: «Я закурил еще одну сигарету. Если я специально не извещаю вас об обратном, я всегда курю еще одну сигарету».