– Батя был писателем-почвенником, всю жизнь сочинял романы про деревню. Между прочим, в советское время его печатали ого-го какими тиражами! Миллионными! Балалайкин – это ведь сначала был его псевдоним, а потом уже он записал его в паспорте как фамилию. Кстати, Куделин – такой же «говорящий» псевдоним и тоже стал в конце концов официальной фамилией Артема Арнольдовича.

– Выходит, ваш отец был «классово близким» писателю Куделину? – спросила Лина. – Почвенник почвенника, как говорится, видит издалека?

– А вот и нет! – сказал Кирилл. – Куделин был хоть и почвенником, но диссидентом со стажем. Возмущался отношением государства к церкви, собирал на русском Севере иконы, на которых хозяйки рубили капусту. Они с батей спорили о будущем России чуть ли не до драки. Помню, у нас дома тогда большие компании собирались. Карты были только поводом для разговоров. Пили водочку под картошечку, солеными огурчиками да селедочкой закусывали, рассуждали о последних журнальных новинках, костерили писателей-западников и их отечественных «лизоблюдов». Писатели «патриотического толка», как они сами себя называли, возмущались, что американские «подпевалы» так и норовят обобрать великий русский народ. Мне все время хотелось их спросить: а что они сами, почвенники эти, сделали для народа и для вымирающих деревень в своих секретариатах и президиумах? Вместо реальной помощи селу свои премии да гонорары делили? Ну, иногда еще разыгрывали талоны на продуктовые заказы, в которых были не картошка с селедкой, а икра, сырокопченая колбаса и растворимый кофе были. Между прочим, их многотомные «кирпичи», которые сегодня никто не читает, за государственный счет и на государственной бумаге издавались. Покупали их плохо, и, подержав эти тома годик на полках, книжные магазины начинали продавать их в нагрузку к Дюма-отцу и к Валентину Пикулю.

– Зато все эти писатели – не Дюма-отец и не Пикуль, конечно, а Куделин, Балалайкини и другие – неплохо жили со всей родней в своих писательских кооперативах и на дуделкинских дачах! – вставила Лина свои «пять копеек».

– Что было – то было, – вздохнул Кирилл. – Государство щедро содержало своих «лидеров мнений», но требовало за это полного послушания. Мало кто из властителей умов решался в то время пойти против постановлений партии и решений секретариата Союза писателей. Мой приятель Борька Биркин пару писем в защиту диссидентов подписал – и его сразу же перестали издавать. Как сейчас говорят, «внесли в стоп-лист».

– Борис Биркин…– медленно сказал Башмачков, словно что-то припоминая, и добавил: – Он ведь недавно умер? Здесь, на аллее парка. Если мне не изменяет память – всего неделю назад?

– Да, Борис нас скоропостижно покинул. Сердечный приступ, – сказал Кирилл и торопливо отвернулся. – Нелепая смерть! Поверьте, мне Борю очень жалко, все детские годы мы провели вместе.

– Его родители, наверное, у вас в гостях бывали?

– Нет, что вы! Борькин папаша Семен Биркин антисоветские романы кропал и общался только со своим «кружком». В Перестройку все изменилось, его одним из первых стали за границей издавать. Мой, помню, страшно завидовал его гонорарам в твердой валюте, которые тот получал через ВААП (Всесоюзное агентство авторских прав). На эти «чеки» можно было тогда в валютном магазине «Березка» даже дубленку купить. В то время почвенник с диссидентом, как говорится, на одном поле бы не присели. Мы с Борькой на улице «балду гоняли», как тогда говорили, однако домами наши предки не дружили.