— Что такое? — спросил Целий. — Ты бормочешь про себя, Гордиан.

— Правда? Дурная привычка. Да, ты успокоил меня насчет Диона. Старый пес оставил эту кость в покое. Но есть еще другая, в которой осталось немного костного мозга.

— Еще? Эй раб, вина!

— Обвинения, предъявленные тебе, касались не только преступлений против александрийских послов и Диона.

— Нет — и очень хорошо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, Клодия ведь добавила обвинение в попытке отравления в последнюю минуту. Красс сказал, что нам следует опротестовать его. Он сказал, что формально оно было предъявлено слишком поздно и у защиты не было достаточно времени, чтобы подготовиться. Цицерон сказал ему, что он сошел с ума, что это обвинение — дар богов. «Разве ты не видишь? Они же сами дали то, что нам нужно! Теперь у нас есть все основания притянуть Клодию к этому делу — и всему обвинению конец». И он оказался прав, разумеется. Если бы Клодия держалась подальше от этого суда, дела мои были бы гораздо хуже. Но когда Клодия явилась, показала всем свое лицо, выдвинула против меня свое собственное обвинение, Цицерону ничего не стоило обратить гнев судей на ее голову. Вопрос не в том, «убивал ли Целий египтян?», а в том, «зачем эта злобная женщина вылезает со своими обвинениями против бедного юноши?» И сработало замечательно! Обвинение было полностью дискредитировано. Обвинив меня в покушении, Клодия тем самым ослабила все прочие обвинения.

— Да, Целий, — тихо сказал я, — но что насчет сути обвинения?

Катулл внезапно оторвал взгляд от своей чаши и подал признаки жизни. Целий презрительно усмехнулся.

— Гордиан, римский суд признал меня невиновным, ложно обвиненным человеком. Что ты еще хочешь знать?

— Правду, — сказал я, хватая его за руку. Сила моей хватки удивила его. Он опустил чашу. Вино расплескалось. Телохранители Целия кинулись вперед. Он отослал их движением головы и заговорил со мной сквозь стиснутые зубы:

— Гордиан, ты делаешь мне больно. Отпусти меня или я прикажу им отрубить тебе руку.

— Правду, Целий. Она не пойдет дальше меня. Клянусь тебе тенью своего отца.

— Правду? Лициния чуть не схватили с полной шкатулкой яда в Сенийских банях. Ему удалось опустошить ее в одну из ванн, пока он убегал — такой яд пропал зря! Но позже я придумал шкатулке другое применение.

— Целий, заткнись! — Лициний сжал кулаки.

— А вторая попытка? — спросил я. Катулл посмотрел на Целия.

— Правду?

— Говори!

Он вырвал свою руку и потер запястье.

— Вторая попытка почти удалась. Теперь я рад, что ничего не вышло. Цицерон был прав. Мертвая Клодия была бы для меня опаснее, она вызвала бы к себе симпатию. Живая, она стала предметом насмешек и помогла мне, сама того не желая. Так что все получилось к лучшему. Клодия отделалась легким недомоганием, а я завоевал расположение судей.

— Яд, который ты использовал во второй раз…

— Отличался от того, что я намеревался использовать в первый. Я желал ей быстрой смерти, я не хотел, чтобы она мучалась. Но Лициний выбросил его, так что в конце концов мне пришлось попробовать нечто под названием — как он назывался, Лициний?

— «Волосы горгоны».

— Да, именно. Говорят, он действует дольше, но не менее эффективно. Мне жаль, что Хризида попалась, бедняжка. Она такая нежная, а теперь Клодия взыщет с нее за все.

Катулл заговорил заплетающимся языком:

— Целий, ты же говорил мне…

— То, что ты хотел услышать, Катулл, а ты никогда не желал знать правду, верно? Тебе-то какое дело? Она презирает тебя еще больше, чем меня.