— Только не пересказывай мне ее снова!

— Не скажу, что я горжусь ею. Но это надо было сделать. Ее необходимо было унизить. Она стала слишком самодовольной, слишком гордой, слишком надменной, еще в то время, когда умер Целер и она осталась хозяйкой дома. Теперь она раздавлена, и это единственное, что можно было сделать. Мы взяли все, что составляло ее силу — ее красоту, ее гордыню, ее любовь к удовольствиям, — и обратили против нее. Ее собственные предки были повернуты против нее, именно те, кем она всегда так хвасталась! Теперь она никогда не сможет похвалиться ни одним семейным монументом без того, чтобы у нее за спиной не захихикали. Она не сможет даже вернуться к Клодию, по крайней мере на публике. Ей некуда деться — она вернется ко мне.

Я покачал головой.

— Катулл, ты занимаешься самообманом.

— Ты думаешь? Пойдем со мной прямо сейчас к ней домой. Ты увидишь.

— Нет уж, спасибо. Дом Клодии — последнее место на земле, где мне хотелось бы сейчас оказаться. Нет, это не так. Последнее место — это мой собственный дом. Но это же и единственное место, где я хотел бы сейчас быть.

— Кто здесь противоречит сам себе? — Катулл с трудом поднялся на ноги. — Так ты идешь со мной или нет?

Я покачал головой, которая опять стала кружиться.

— Тогда прощай, Гордиан.

— Прощай, Катулл. И, — он повернулся и посмотрел на меня пьяным взглядом, — удачи тебе.

Он кивнул и заковылял в темноту. Я подождал, пока в голове моей прекратится вращение и попытался определить, в какой стороне находится дом Экона. До Субуры, кажется, неблизко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На следующее утро я проснулся поздно. Голова болела так, словно туда запихнули свернутую тогу; я чувствовал на языке шершавый вкус шерсти. Холодная вода, в которую я окунул голову, принесла облегчение. Помог мне также и легкий завтрак. Нетвердым шагом я вышел в сад, расположенный в центре дома Экона, и нашел место, где присесть. Вскоре мимо меня под портиком прошла Менения. Она отметила мое присутствие кивком, но не улыбнулась. Через минуту из дома не спеша вышел Экон и присоединился ко мне.

— Ты пришел вчера ужасно поздно, папа.

— Кто здесь сын и кто отец?

— Можем мы поговорить?

— Думаю, да.

— О Дионе и о том, как он умер. Ты так и не сказал мне вчера, о чем ты думал.

Я вздохнул.

— Ты прав. О яде, который лежал у меня в доме и которым воспользовались, чтобы убить его.

— Но кто это сделал?

Я глубоко вздохнул один раз, затем другой. Мне трудно было произнести вслух это имя.

— Вифания.

Экон посмотрел на меня в упор, менее удивленный, чем я ожидал.

— Зачем?

Я пересказал ему разговор, подслушанный мною у себя дома, состоявшийся между Клодией и Вифанией.

— Должно быть, она говорила о Дионе. Дион был тем знатным уважаемым человеком, которому принадлежала ее мать. Она ни разу не говорила мне об этом. Ни разу! Ни единого слова! Но она, должно быть, узнала Диона в ту минуту, как увидела его.

— А он узнал ее?

— Он смотрел на нее как-то странно, я помню это. Но она была почти ребенком, когда он видел ее в последний раз, и, кроме того, голова его была забита другими вещами.