Ему следовало извести в Нумалии и близлежащих владениях всяческую нечисть: чернокнижников, последователей Сета, да и всех прочих, для которых выполнение заветов Митры не является высшим смыслом жизни. На севере страны таких, в чем имел возможность убедиться Амальрик, было полным-полно. Здесь, где живет много выходцев из Бритунии или Пограничного Королевства, продолжают верить во всякую чушь, вроде этого медвежьего Локиса, а самое главное, поклоняются своим богам, не ведая и не исполняя законов Светлоликого Повелителя.

Барон привык действовать с размахом, но быстро убедился, прибыв в Нумалию, что для того, чтобы выполнить поручения короля, ему придется послать на костер чуть не половину всех местных жителей. Поэтому он ограничился тем, что с помощью местных служителей Митры и доносчиков, коих всегда, если поискать, найдется достаточно, выявил наиболее злостных хулителей Пресветлого и учинил несколько показательных сожжений отступников.

Согнанные на зрелище жители Нумалии могли насладиться видом нескольких десятков костров, в которых, вопя от нестерпимой боли, корчились в огне несчастные. Нагнав таким образом страху на жителей северной столицы, Амальрик со своим отрядом направился в близлежащие окрестные земли, а Хельсингерский замок сделал на некоторое время своим пристанищем и тюрьмой, куда свозили с окрестных селений пойманных отступников веры. Предоставив своему подручному, Орасту, заниматься пленниками, Амальрик принял приглашение герцога поохотиться на медведя. Барон был когда-то в хороших отношениях с отцом нынешнего владетеля Хельсингера, да и брата его знал неплохо, а вот с самим Бьергюльфом раньше судьба не сводила. За те несколько дней, что он провел с герцогом, тот показался ему достаточно грубым и невежественным, как, впрочем, и все северяне. Теперь, после неудачной охоты, предстояло вернуться к своим прямым обязанностям.

«Способный юноша Ораст, — усмехнулся барон, — уж он-то вытащит из каждого ровно столько, сколько нам необходимо». По правде говоря, Амальрику было абсолютно наплевать, поклоняется кто-нибудь в этих баронствах и герцогствах Митре или же хулит Светлоликого. Ему также было наплевать и на самого Нимеда, и вообще на Немедию — он был бароном Торским, и это значило для него куда больше, чем все остальное вместе взятое. Когда-то провинция Торен была частью Аквилонии, и ее жители говорил на аквилонском не хуже, чем на немедийском, а обычаи их были куда ближе к утонченным и благородным заповедям Эпимитреуса, чем привычкам неотесанных северян. Вообще, считал барон, Тора, как и Атталус с Пуантеном, должны быть самостоятельными государствами, не подчиняющимися ни Немедии, ни Аквилонии. Но это вопрос будущего.

«Это вообще не вопрос, — Барон Торский был на самом деле совершенно в этом уверен. — Придет время, когда я скину с шатающихся тронов обоих этих слабаков: и Вилера, и Нимеда, и тогда никто не станет сомневаться, под чьим суверенитетом Торен и Пуантен. Под властью моей империи, и это будет ясно каждому».

Он вытащил ноги из стремян, чтобы немного расслабить затекшие мышцы, и вновь предался приятным думам о будущем.

«Тогда и Коринфия с Офиром вроде бы не будут нужны как самостоятельные государства. И от Бритунии можно будет кое-какой кусок отрезать, — продолжал размышлять барон. — Впрочем, — поморщился он, — на кой она мне, страна этих сосновых чурбанов? Мало мне этой бычеглазой деревенщины, тауранцев…»

Он коротко вздохнул, уселся поудобнее в седле и взглянул на своих спутников. Лицо Бьергюльфа было бесстрастно, но барон чувствовал нутром, что неудачная охота и, собственно, даже не она, а само появление этого гигантского медведя произвело на герцога тягостное впечатление.

«Что, дружище? — мысленно спросил он хозяина Хельсингера.