|
У меня ведь есть очень красивые var., даже лучше, чем в Музее естественной истории в Лондоне. Я был очень горд – ведь тут я мог ей что то показать и объяснить. И еще, она никогда не слыхала про аберрации. – Они кажутся очень красивыми. И печальными. Это как посмотреть. Все от нас зависит. – От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? – Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза. Ну, вы же видите. – Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы, если бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую красоту, погубленную вами! Ну, кто может это себе представить. – Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь! Ну кто это видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои ящики красотой и заперли на замок. Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было так глупо. Какое значение может иметь несколько убитых бабочек для целого вида? А она говорит: – Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом или кубистом или еще как то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность. Но я вижу, вы их очень красиво аранжировали. Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной. Тут я сказал, я еще и фотографирую. У меня были фотографии, сделанные в лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде, очень неплохие. Я их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно. Она посмотрела и молчит. Не очень получилось, говорю. Я недавно этим начал заниматься. – Они мертвые, – говорит. И странно так смотрит, сбоку. – Не только эти. Вообще все фотографии. Когда рисуешь что нибудь, оно живет. А когда фотографируешь, умирает. Как музыка на пластинке, говорю. – Да, засыхает и умирает. Я было собрался спорить, а она говорит: – Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки. Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать. – Зачем? Ну, вы, как говорится, фотогеничны. Она глаза опустила. Потом говорит: – Хорошо. Если вам так хочется. Завтра. Это меня ужасно взволновало. Все изменилось. Дела шли на лад. Тут я решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего, только плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше. Ну, когда мы спустились, ей захотелось чаю (она меня упросила купить ей особый, китайский). Я отклеил пластырь, и она вышла в наружный подвал (со связанными руками) и посмотрела, где я готовил ей еду и всякое такое. Мы не разговаривали. Было хорошо. Чайник, закипающий на плите, и она здесь, рядом. Конечно, я не спускал с нее глаз. Когда чай был готов, я спросил, кто будет за матушку, я? – Ужасающее выражение! Чего в нем такого ужасного? – Оно – как те ваши дикие утки. Мещанское, устаревшее, мертвое, оно... Оно затхлое и тупое и ничего не выражает. Неужели вы сами не чувствуете? Почему просто не спросить, кто будет разливать чай? Тогда лучше вы будьте за матушку. И так странно, она улыбнулась, вроде вот вот рассмеется, но вдруг отвернулась и ушла к себе в комнату, я за ней, с подносом. Она налила чай в чашки, но видно было, чем то я ее рассердил. На меня и не глядит. Я не хотел вас обидеть, говорю. – Я о своих подумала. Вряд ли они сейчас могут пить вкусный чай и улыбаться друг другу. Всего четыре недели, говорю. – Не нужно напоминать мне об этом! Ну, типично по женски. Непредсказуема. То улыбается, то злобится. Вдруг говорит: – Вы отвратительны. |
