|
Говорю ей, на двери нет замка, ее даже захлопнуть нельзя, я специально брусок прибил, но я не нарушу вашего уединения при условии, что вы сдержите свое слово. Я буду здесь. На площадке лестницы я заранее поставил кресло. Говорю, теперь развяжу вам руки, если вы пообещаете не отклеивать со рта пластырь. Кивните, если согласны. Ну, она кивнула, я развязал шнур, освободил ей руки. Она их стала растирать, по моему, просто мне назло, потом пошла в ванную. Все прошло гладко, я слышал, как она принимает ванну, плещется там и всякое такое, все нормально, но, когда она вышла, я прямо вздрогнул. Она отклеила пластырь. Это был первый шок. Второй – то, как она выглядела. Она очень изменилась: в другой одежде и с влажными волосами, они свободно спускались по плечам. Она казалась мягче и даже моложе; конечно, она и раньше не казалась жесткой или некрасивой, но все равно. Я, наверно, выглядел глупо, видно было, что сержусь из за пластыря и вроде всерьез не могу рассердиться, такая она красивая. Она заговорила быстро быстро: – Послушайте, мне было очень больно. Я дала вам слово и снова обещаю. Вы можете снова, если хотите, наклеить пластырь – вот он. Но я ведь уже могла закричать, если бы хотела. Я же не закричала. Отдала мне пластырь и глядит на меня, и в глазах у нее что то такое – я не смог ей снова рот заклеить. Говорю, ладно, обойдемся руками. Она была в своем зеленом платье, но в блузке, которую я для нее купил, и ясно было, что белье на ней тоже новое, из того, что я покупал. Связал ей за спиной руки. Говорю, мне самому неприятно, что приходится быть таким подозрительным, только ведь вы – все, что у меня есть в этой жизни. Только ради этого живу. Конечно, я понимал, что не время говорить такое, не тот момент, но ведь она стояла так близко, я не выдержал. Говорю, если вы уйдете, я на себя руки наложу. – Вам надо лечиться. Я только хмыкнул. – Я хотела бы вам помочь. Вы думаете, я сумасшедший, раз сделал то, что сделал. Я не сумасшедший. Просто вы – ну, просто вы – единственная. Больше никого нет. И никогда не было. Только вы. – Это и есть самая настоящая болезнь, – говорит и лицо ко мне повернула. Весь этот разговор шел, пока я ей руки связывал. Глаза опустила и говорит: – Мне жаль вас. Потом другим тоном: – А как быть с бельем? Я кое что постирала. Я могу это где нибудь повесить? Или вы сдаете в прачечную? Говорю, высушу все в кухне. Нельзя ничего сдавать в прачечную. – А теперь что? – и огляделась. Иногда у нее был такой лукавый вид, понятно было, она что то затевает, не со зла, а так, чтоб поддразнить, в шутку. – Не хотите мне показать дом? И улыбается, по настоящему, первый раз за все время; и я не мог ей не улыбнуться. Поздно ведь, говорю. – Он очень старый? – спрашивает, вроде и не слышит меня. Над дверью камень с надписью «1621». – Этот ковер сюда не годится, и цвет не тот, – говорит. – Надо бы плетеные циновки или что нибудь в этом роде. И эти картины – ужасно! Пошла по площадке, посмотреть поближе. Взгляд такой лукавый. Говорю, они довольно дорого обошлись. – Не по деньгам же судить! Прямо выразить не могу, как все это было странно: стоим рядом и она все критикует, типично по женски. – А в комнаты можно заглянуть? Я был прямо сам не свой, не мог отказать себе в этом удовольствии, открывал двери и останавливался с ней на пороге, показывал ей комнаты, ту, что для тетушки Энни приготовил, ту, что для Мейбл, если они когда нибудь приедут, и свою. Миранда очень внимательно их оглядывала. Ну, занавеси, конечно, были задернуты, и я внимательно за ней следил и стоял совсем рядом, чтоб она не вытворила чего. Когда мы остановились в дверях моей комнаты, я сказал, мол, специальную фирму приглашал все это сделать. |
