– Подавал, сударь мой, жалобу, подвал. Но хода той жалобе не дали.

– А что тогда случилось? Можешь ли мне, сударь, про то рассказать?

– Отчего не могу? Могу. А случилось вот что. Я в течении года ездил к Дарье Николаевне в гости запросто.

– Такие слухи ходили по Москве, что вы с ней состояли в любовной связи. Так ли сие? Прости меня, что задаю такие вопросы, но не из праздного любопытства, а по долгу служебному.

– Был грех. Очаровала она меня. Муж у ней тогда только помер. Молодая вдовушка. Кровь с молоком. И в постели такая баба, что ух! – Тютчев причмокнул. – Я каждый день к ней ездил, а затем и ночевать оставался часто. Баба без мужика сам понимаешь сударь, и не баба вовсе.

– Так ты бывал в её доме так часто? – этого Соколов ранее не знал.

– Бывало и неделями не вылезал из её имения в Троицком. Но затем я встретил свою Марьюшку и пришлось мне порвать с Дарьей-то. Я престал у неё бывать, а она слала и слала ко мне своих гайдуков с приглашениями. Я поначалу отговаривался нездоровьем. Но она прознала, что у меня есть невеста и приказала своим людям похитить меня, когда я у себя в имении уток стрелял. Моего слугу Степашку они убили до смерти, а меня связали и привезли к Салтыковой. Дарья была в бешенстве от ревности. Перетрусил я тогда, сударь. Ох, и перетрусил!

– И она применила к тебе насилие?

– Насилие? Нет. Только угрожала. Подвалы в своем имении мне показала. И там я видел такого звероподобного ката, что мурашки пошли по коже. Думал сейчас привяжут меня сердешного к бревнышку и растянут на дыбе. Али калеными щипцами прижгут. Но ничего обошлось. Она велела мне забыть Марью мою и думать не сметь о женитьбе. Не то грозила, что злою смертью и меня и Марью порешит.

– И что далее?

– А что далее? Обещал я ей то, и меня отпустили.

– Но выполнять обещание ты не собирался, Николай Андреевич? Так?

– Конечно, не собирался. Я забрал Марьюшку и в Москву. А там жалобу написал начальнику полицмейстерской канцелярии действительному статскому советнику Андрею Иванычу Молчанову. Тот жалобу принял и меня выслушал. Обещал дело завести и во всем разобраться. Прокурор Сыскного приказа Хвощинский назначил чиновника по моему делу надворного советника Льва Вельяминова-Зернова.

– Знаю Вельяминова-Зернова. Это верный человек Хвощинского. Что прокурор скажет, то он и сделает.

– И он вскоре дело то и прикрыл. Никакой вины Дарьи Салтыковой в смерти моего крепостного Степашки не было. И Дарья обещала примерно наказать своих холопов за смертоубийство, а мне выплатить стоимость убытка. Да позабыла о том и ни копейки не заплатила.

– И все?

– А чего еще? Вельяминов-Зернов сказал, что и дела-то никакого нет. Ну, приревновала баба. С кем не бывает. Порухи же чести моей дворянской он не видит в том никакой. Угрозы же назвал пустым звуком. И все.

– Но говорили, что она приказала сечь тебя батогами. Было ли сие?

– Что ты, сударь. Какие батоги? Я столбовой дворянин! Хотя злые языки такое говаривали. Но сего не было.

– А скажи, Николай Андреевич, а что ты видел в подвале барского дома Салтыковой, куда тебя доставили?

– Много чего видал. Но скажу по чести, не уступает он пыточной камере, хоть и не был в такой никогда, а токмо слышал. А рожа у её ката чисто разбойничья. Такого увидать – ночь не спать, а то и две.

– А про пытки в этих подвала слыхал ли чего? – допытывался Соколов.

– Слыхал. Кто о том не говорит на Москве, сударь, – Тютчев перешел на шепот. Мои крестьянишки болтали, что Дарья-то человечину жрет.

– Что? Как человечину?

– А ты того не слыхал? Мой холоп Ромка, что был у меня в конюхах, встречался с девкой из салтыковских, кузнеца дочкой.