– Каковы ваши впечатления от того вечера? – спросила Бергман, старательно выговаривая каждый слог. Помимо акцента, на ее речь начало оказывать воздействие выпитое спиртное.

,Хемингуэй вновь рассмеялся.

– Мне понравились Элеонора и Гарри Хопкинс, – сказал он. – Будь Хопкинс президентом, а Элеонора – министром обороны, мы и впрямь выиграли бы эту войну к Рождеству.

– А президент? – спросил Купер. При таком росте и столь внушительной наружности его голос звучал едва ли не застенчиво.

Хемингуэй пожал плечами.

– Ты сам видел его вблизи, Куп. Он какой-то бесполый, правда? Похож на старую женщину… вернее, на пожилую светскую даму с этим своим напыщенным гарвардским произношением. – Название университета Хемингуэй выговаривал, как „Ха-вард“. – А чего стоит запихнуть его в кресло на колесах или вытащить оттуда? – продолжал он, хмуро заглядывая в бокал с бренди. – Чтобы усадить его в эту повозку, требуется едва ли не полдня.

Честно говоря, при этих словах я моргнул. Все знали, что Рузвельт парализован, но никто об этом не говорил вслух, а его кресло и скобы на ногах никогда не показывали в выпусках новостей. Большинство американцев словно забыли о том, в каком состоянии находится их президент. Со стороны Хемингуэя было жестоко говорить такие вещи.

За столом воцарилась тишина, и писатель вскинул голову.

– Впрочем… какого черта? – добавил он. – Что ни говори, Рузвельт – наш главнокомандующий, и все мы поддерживаем его борьбу с этим моральным уродом Гитлером, верно?

Присутствующие хором согласились, и Хемингуэй принялся подливать нам в бокалы бренди, не спрашивая нашего желания.

Беседа о политике еще не завершилась. Доктор Сотолонго захотел узнать, как выглядит Гитлер и что он за человек.

– Несколько лет назад я снялась в Германии в ряде фильмов, – нерешительно заговорила Бергман. – Это было в 1938-м, я тогда была беременна своим Пиа. Карл Фролих повел меня на один из нацистских митингов в Берлине. Ну, вы сами знаете… громадный стадион, повсюду яркие огни и факелы, играют оркестры, вышагивают штурмовики в стальных касках… Там был Гитлер, в самом средоточии этого организованного безумства. Он буквально сиял, поднимая руку в ответ на приветствие „Зиг Хайль!“… – Бергман выдержала паузу. Мы молча ждали. Я слышал сквозь жалюзи голоса ночных птиц и насекомых. – В общем, – более уверенно произнесла Бергман, и в ее голосе мне почудилась фальшивая нотка, – все, кто находился в этой чудовищной толпе, орали „Зиг Хайль!“, вскидывая ладони, словно марионетки, а я оглядывалась по сторонам. Происходящее забавляло меня, а Карл Фролих был едва ли не шокирован. „Майн готт, Ингрид, – шепнул он, – ты не приветствуешь фюрера!“ – „А зачем это нужно, Карл? – спросила я. – Вы отлично справляетесь без меня“.

Все вежливо рассмеялись, и Бергман опустила глаза. У нее были длинные красивые ресницы; смех за столом не утихал, и ее щеки залились нежным румянцем удовольствия.

– Отменное самообладание, дочка! – прогремел Хемингуэй, обнимая актрису правой рукой и прижимая ее к себе. – Вот почему ты должна сыграть мою Марию!

Я пригубил кофе. Было очень интересно наблюдать за тем, как Бергман выходит из роли застенчивой актрисы и начинает играть по-настоящему. Я был уверен, что она рассказала не правду о случае с фашистским приветствием, но зачем она солгала и в чем именно, даже не догадывался.