|
Искрящиеся золотые и розовые браслеты позвякивают на руках: золотые цепочки, монетки и амулеты. Хватит, чтобы украсить немаленькую новогоднюю елку. Крупный жемчуг. Таким подавился бы даже конь. В трубку она говорит: – Ты не звонила новым хозяевам Эксетер-Хауз? Они должны были в ужасе съехать оттуда еще две недели назад. Сквозь высокие двойные двери она проходит в другую комнату и в другую за ней. – То есть, – говорит она в трубку, – что ты имеешь в виду: они там не живут? Высокие арочные окна выходят на каменную террасу. За террасой – постриженная полосами лужайка. За лужайкой – бассейн. В трубку она говорит: – Так не бывает, чтобы люди купили дом за миллион двести и там не живут. – В этих комнатах без мебели и ковров ее голос кажется громким и резким. Маленькая белая с розовым сумочка на длинной золотой цепочке – через плечо. Пять футов шесть дюймов – рост. Сто восемнадцать фунтов – вес. Сложно сказать, сколько ей может быть лет. Она такая худая, что она либо при смерти, либо очень богата. Ее костюм пошит из какой-то узловатой отделочной ткани и украшен белой плетеной тесьмой. Он розовый, но не креветочно-розовый, а розовый, как креветочный паштет, сервированный на хрустящих хлебцах с веточкой петрушки и капелькой черной икры. Короткий пиджак облегает хрупкую талию, а широкие набивные плечи кажутся почти квадратными. Юбка короткая и обтягивающая. Огромные золотые пуговицы. Она носит кукольную одежду. – Нет, – говорит она в трубку. – Мистер Стрейтор тут, рядом. – Она поднимает тонкие брови, подведенные карандашом, и смотрит на меня. – Я трачу зря время? – говорит она в трубку. – Надеюсь, что нет. Улыбаясь, она говорит в трубку: – Хорошо. Вот он мне показывает, что нет. Мне интересно, почему она сказала, что я средних лет. Сказать по правде, говорю я ей, я не собираюсь покупать недвижимость. Она показывает на меня двумя пальцами с яркими розовыми ногтями и произносит одним губами: еще минуточку. На самом деле, говорю я, я нашел ее имя в протоколах, в конторе у окружного коронера. На самом деле я просмотрел все судебно-медицинские протоколы за последние двадцать пять лет на предмет смертей в колыбельке. Слушая, что говорят ей по телефону, не глядя на меня вообще, она кладет свободную руку на отворот моего пиджака и легонько отталкивает меня, но при этом не убирает руки. В трубку она говорит: – Ну и в чем проблема? Почему они там не живут? Я смотрю на ее руку вблизи. Судя по этой руке, ей хорошо за тридцать. Может быть, даже чуть-чуть за сорок. И все-таки эта таксидермическая холеность, которая сходит за красоту после определенного возраста и при определенных доходах, для нее несколько старовата. Ее кожа уже смотрится тщательно отшелушенной, протонизированной, увлажненной и вообще какой-то искусственной. Как будто заново отполировали старую потускневшую мебель. Свежая полировка. Новая розовая обивка. Отреставрировано. Обновлено. Она кричит в трубку мобильника: – Ты что, так шутишь?! Да, я знаю, что значит под снос! Но это же историческая постройка! Она поднимает плечи, прижимая их плотно к шее, и медленно опускает. Потом на миг отнимает телефон от уха, закрывает глаза и вздыхает. Она слушает, что ей говорят, и ее ноги в розовых туфлях и белых чулках отражаются в перевернутом виде в темном зеркале отполированного паркета. В глубине отражения видна тень у нее под юбкой. Она прижимает свободную руку ко лбу и говорит: – Мона. – Она говорит: – Мы не можем позволить себе потерять этот дом. Если они его перестроят, его можно списывать вообще. Потом она опять замолкает и слушает. А мне интересно, почему нельзя носить синий галстук с коричневым пиджаком? Я опускаю глаза и ловлю ее взгляд. |
