Еще не было одиннадцати, а казалось – три часа ночи, потому что Западный Берлин у своих границ ложится спать с наступлением темноты. Внутри этого города‑острова все возможно: смех, люди пьют и совокупляются и сорят деньгами, реклама «Сони» сверкает как ярмарочные огни, и светом залиты вновь отстроенные церкви и залы для собраний, но на темных берегах приграничных районов с семи вечера наступает тишина. Рядом с освещенным пространством стояла рождественская елка, но только верхушка ее освещалась и только верхушка была видна через реку. «Вот место, где невозможны компромиссы, – пришло в голову Гиллему, – место, где нет третьего пути». Какие бы порой у него ни возникали сомнения относительно западных свобод, здесь, у границы, они намертво исчезали, как и многое другое.

– Джордж? – тихо произнес Гиллем и бросил на Смайли вопросительный взгляд.

На освещенном пространстве появился трудяга. Выйдя из туннеля, он, как и все пешеходы, сразу словно бы вырос, как если бы гора спала с плеч. В руках он держал маленький чемоданчик и что‑то похожее на лампу железнодорожного обходчика. Но Смайли, если и заметил его, то не подал виду, а снова уткнулся в воротник своего коричневого пальто и предался своим одиноким думам. «Если он вообще придет, то придет вовремя», – обронил ранее Смайли. «Тогда зачем же мы явились сюда на два часа раньше? – хотел спросить его Гиллем. – Чего ради мы тут сидим, два иностранца, пьем сладкий кофе из маленьких чашечек, пропитываемся парами этой проклятой турецкой кухни и обмениваемся общими фразами?» Но ответ он теперь уже знал. «Потому что мы обязаны так отнестись к этому человеку, – сказал бы Смайли, если бы пребывал в разговорчивом настроении. – Потому что мы обязаны отнестись к нему с вниманием и ждать его, обязаны этим бдением отплатить за усилие, которое от него потребуется, чтобы вырваться из системы, в значительной степени им созданной. И до тех пор, пока он будет пытаться связаться с нами, – мы его друзья. Ведь на той стороне у него никого нет».

«Он придет, – размышлял Гиллем. – Не придет. Может прийти. Если это не молитва, – вдруг пришло ему в голову, – то что же?»

– Еще кофе, Джордж?

– Нет, благодарю, Питер. Пожалуй, не стоит. Нет.

– Похоже, у них есть даже какой‑то суп.

– Благодарю, но я, по‑моему, проглотил все, что мог, – произнес Смайли, словно обращаясь ко всем, кто пожелал бы его слушать.

– А я, пожалуй, все‑таки закажу что‑нибудь, чтобы помочь им с оплатой аренды, – решил Гиллем.

– Аренды? Извините. Конечно. Одному Богу известно, на что они живут.

Гиллем заказал еще два кофе и заплатил за них. Он намеренно расплачивался за каждый заказ на случай, если им придется спешно уйти.

«Приди же ради Джорджа, – молил он, – приди ради меня. Приди ради всех наших проклятых душ, стань тем немыслимым урожаем, о котором мы так долго мечтали».

– Когда, вы сказали, Питер, должен родиться малыш?

– В марте.

– Ах, в марте. И как вы его назовете?

– Мы еще всерьез не думали.

Через дорогу, у освещенной витрины магазина фурнитуры, где продавали решетки под кованое железо, и обитые парчой стулья, и фальшивые мушкеты, и оловянную посуду, Гиллем разглядел закутанную фигуру Тоби Эстерхейзи в меховой балканской шапке, который якобы изучал выставленный товар.