Как и подавляющее большинство действительно воевавших, он не любил вслух вспоминать о пережитом. И в школы, когда его приглашали на встречи с пионерами, не ходил. Живописать пафосную героику тех лет, когда ты терял друзей, когда на твоих глазах убивали, калечили, было противно и невозможно. А рассказывать всю правду о войне с ее подлостью, трусостью, мерзостью и несправедливостью детям, по мнению Владимира Ильича, было ни к чему. Этого и взрослая-то психика, спустя даже три десятка лет, спокойно выдержать не могла, а уж детская и подавно!

В партию Владимир Ильич вступил еще на фронте, так что по окончании войны судьба его была предопределена. По партийной путевке – в любой институт. Он выбрал литературный. В райкоме не возражали: иностранный язык знает, для своего «Боевого листка» много писал.

За романы, повести Володя не брался. Не мог он долго при его живом, подвижном характере выписывать многоступенчатые сюжетные ходы, психологические портреты основных и второстепенных персонажей, выстраивать производственные и межличностные конфликты. Тем более что разрешать их по законам соцреализма требовалось в строгом соответствии с «Моральным Кодексом строителя коммунизма». Словом, подался он в журналистику, а литературный свой талант, если таковой и имелся, распылял на юморески, скетчи и фельетоны.

Мужик он был добрый, потому и фельетоны у него получались хоть и смешные, ироничные, но без крепкой «партийной позиции». Так что особой карьеры на этой привилегированной ниве советской журналистики он не сделал. Хотя в самой журналистской среде его любили, – и за добрый нрав, и за полное отсутствие интриганства и стукаческих проявлений.

Служил он не в каком-нибудь «Гудке», а в газете «Правда», что давало весьма высокий статус и возможность безпрепятственного выезда в страны соцлагеря. И пописывал для других газет и журналов, что давало приличный уровень дохода.

С утра до вечера он сидел и стучал на пишущей машинке, иногда отвлекая себя мыслями о том, сколько же стоит в копейках один удар по клавише старого, еще военных времен, «Ундервуда»? Полученная по талону для избранных членов Союза журналистов «Оптима» стояла нерасчехленной. В сентиментальности настоящий мужчина отказать себе никогда не может.

К Ленкиным ухажерам Владимир Ильич относился почти безразлично, поскольку искренне полагал, что в конечном итоге на выбор дочери он все равно повлиять не может, а чему быть – того не миновать.

Как-то Вадим около семи вечера позвонил Лене, узнать, когда она сегодня освобождается в институте. Накануне Вадим сказал, что не встретит ее – у него вечером две пары.

Но со второй их неожиданно отпустили. Вот он и интересуется.

Мама, знавшая, что после занятий дочку сегодня встречает ее любимчик Витя, начала мычать в трубку что-то невразумительное. Мол, у Лены зачет, когда освободится, неизвестно. При этом мама помнила точно: Лена просила ее не встречать.

Интуиция, внутренний тестер на вранье, сработал моментально. Что происходит, Вадим не понимал, но знал – что-то происходит.

Вадим схватил такси и понесся в городской штаб Добровольной народной дружины по охране безопасности дорожного движения. В свободное время он иногда дежурил там «по ночной Москве», поскольку дополнительные три дня к отпуску лишними не считал.

Влетел в комнату начальника штаба, забавного мужика по фамилии Пупок, бывшего военного, начитавшегося книг во время дежурств в каких-то секретных шахтах где-то на Урале и потому крайне любившего пофилософствовать. С Вадимом делать это было легче, чем с другими, поскольку тот мальчик начитанный, да и язык подвешен не в пример другим дружинникам.