У Нины Петровны потемнело в глазах от ярости. Впервые она поняла, в каком состоянии люди идут на убийство. Сколько раз подсудимые рассказывали ей, что сами не понимают, как могли убить, что на них нашло затмение, что Разум помутился. Но Нина Петровна не могла себе этого представить. А сейчас – могла!

– Перерыв. Десять минут. Адвокат – ко мне! – почти прокричала Косыгина, вскочила, как подпрыгнула, и ринулась к себе в кабинет, свалив по дороге совсем не легонькое председательское кресло.

Вслед за Косыгиной засеменили оба народных заседателя. Оставив на столе документы, прокурор тоже бросилась в кабинет судьи. Секретарь суда, разумеется, не могла лишить себя удовольствия наблюдать картину «Иван Грозный убивает своего сына», то есть «Судья рвет в клочья провинившегося адвоката».

Только Вадим не торопился в совещательную комнату, роль которой и исполнял кабинет судьи. Он жалобно посмотрел на Мирского, не вполне понимавшего, что, собственно, случилось. На эксперта – тот торжествовал, поскольку считал, что гнев судьи связан исключительно с недопустимым тоном, которым юноша позволил себе с ним общаться. Тяжело вздохнул и направился к двери кабинета. Один из конвоиров в это время не без труда устанавливал кресло председательствующего на место.

Не успел Осипов пройти и половину пути, как ему навстречу из кабинета Косыгиной потянулись вереницей все вошедшие. В обратном порядке. Первыми вышли с довольно глупым выражением лица заседатели. За ними выскочила как ошпаренная секретарша. Поскольку дверь она не закрыла, напутственные слова Косыгиной прокурорше Вадим расслышал хорошо:

– А вам, милочка, надо учиться работать, а не только за прической следить! У юриста голова не только для парикмахерской! И сделайте одолжение, впредь не появляйтесь у меня в процессе в рваных колготках! Вы ведь женщина, в конце-то концов!!!

Прокурорша вылетела за дверь чуть ли не в слезах. «Эк ее разобрало! – подумал Осипов. – Ну, сейчас будет партактив на свиноферме!» – удивился собственной ассоциации Вадим. «Пусть сильнее грянет буря!» – С этой мыслью он вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Плотно. И еще раз потянул ручку – поплотнее. Дальше дверь не шла.

– Вы что себе позволяете, товарищ адвокат? Ты чего это мне здесь два месяца комедию ломал?! Мальчишка! Как ты смеешь так относиться к суду? Ко мне?! Я тебе что, девочка с дискотеки? Мы что, в игрушки здесь играем?! А если я твоему Мирскому расстрел дам, ты тоже хиханьками будешь заниматься?! – Косыгину несло, она и сама это понимала, но остановиться было трудно. – Ты не меня, ты профессию позоришь, советское правосудие позоришь!

– Нет, Нина Петровна, – жестко и громко перебил ее Осипов, – советское правосудие опозорите вы, если из-за неприязни ко мне дадите Мирскому расстрел.

– Да как вы смеете со мной так разговаривать? – чуть тише произнесла Косыгина.

– Смею! – выкрикнул Вадим.

От неожиданности Косыгина вздрогнула, истерика закончилась, и она, будто проснувшись, с удивлением посмотрела на Осипова: «Кто это здесь?»

Воспользовавшись замешательством, Вадим спокойным голосом, хотя внутри его колотило, просто било, как током, продолжил:

– Начнем с того, что уголовно-процессуальный кодекс я нигде ни на йоту не нарушил. Формально вы меня ни в чем обвинить не можете! Это раз. Второе. Никто не может запретить мне готовить вопросы для свидетелей своему подзащитному и осуществлять его защиту его же собственными руками. Да, непривычно. Понимаю. Но если бы я все время сам допрашивал свидетелей, вы бы снимали мои вопросы, вы бы помогали обвинению, а я вынудил вас быть объективной.