— Но, — прибавил он, — адресуйся с этим к Смолинскому, потому что я, как тебе известно, этими мелочами решительно не занимаюсь; у меня только массы имеют значение, я распоряжаюсь всей суммой… Это устроится.

— Я был у пана Смолинского.

— И что ж?

— Прижимает меня по поводу заемного письма.

— Это должно устроиться; только переговорите. К тому же у меня сегодня столько занятий.

— Позвольте, ясновельможный граф, пожелать вам…

— Благодарю тебя, благодарю, любезнейший Пенчкося. На обед приедешь, не правда ли? Ну, а теперь валяй прямо, наверняка к Смолинскому и покончи с ним, сердце; правда, он иногда тяжел, и мне нередко наскучает своею излишнею аккуратностью, нередко мне надоедает, но в сущности он добрый человек.

— Не очень, однако ж, сговорчивый.

— Поверь мне, все это сделается, все это должно сделаться. Скажи ему, что ты был у меня.

— Он хочет, чтобы я сделал уступку. Как мне сделать уступку, ведь это все богатство моих деток. Вы сами знаете, ясновельможный граф, что я добыл его в поте лица.

— Извини меня, это не мое дело; делайся с ним, поговори; поладьте, посоветуйтесь, а сверх того, я, со своей стороны, припугну его, чтобы он не прижимал тебя.

— Если бы вы были добры замолвить ему слово о моем деле.

— От всего сердца! Граф зазвонил.

— Пана Смолинского!

Очень скоро вошел в главные двери поверенный, но это был уже совершенно другой человек; подобострастный, тихий, будто испуганный и обеспокоенный, будто измученный работой, он остановился у самого порога.

Граф обратился к нему не дружески, как это было за минуту перед тем, но тоном приказания:

— Велел тебя позвать, — сказал он, — мой почтеннейший. Что ж ты опять творишь с Пенчковским? Какие-то там прижимки, какие-то пустяки. Ты знаешь, я этого не люблю; дело должно кончиться прямо, честно, в двух словах, а Пенчковского я уважаю, он мой искренний приятель.

Шляхтич с радости поклонился и поцеловал руку графа.

— Изволь же кончить без всяких крючков, прошу тебя.

И граф значительно кашлянул. Каждый, за исключением Пенчковского, легко угадал бы, что значил этот кашель.

Смолинский молчал сначала и только спустя некоторое время как будто отважился доложить с униженным поклоном:

— Чем же я виноват, ясновельможный граф, когда нет заемного письма.

— Что ж из этого, что ж из этого?

— Вам известно, что я должен подать счеты и обозначить уплаты; так уплачивать не могу.

— Ну, уж там как знаешь, посоветуйтесь между собой, потолкуйте и кончите, успокой Пенчковсквго, прошу тебя… Прощай, Пенчкося, будь покоен.

Сказав это, граф взял чубук, бумагу и перо и раскланялся кредитору и уполномоченному.

Только что вышли они за двери, как шум экипажа по мостовой двора дал знать о прибытии гостей. Граф выглянул: великолепная зеленая карета шестериком, за ней коляска четверней и бричка также четверней подъезжали ко дворцу. Граф, видно, угадал, кто приехал, зазвонил живо, надел сюртук с орденской ленточкой, с которой никогда не расставался, взял трость и сошел вниз.

Вновь прибывшая с таким великолепием была мать жены графа; навстречу к ней выбежали все.

Три экипажа и четырнадцать лошадей приволокли графиню Че-ремову, урожденную графиню Москорзовскую, и ее свиту. Глядя на экипажи, ливреи и суетню, легко было угадать, какое уважение внушала она и как ее здесь почитали. Граф, с открытой головой, в сопровождении жены и дочери, встретил ее на крыльце, униженно преклоняясь и с чувством, которое трудно было счесть за истинное, поцеловал ее пухлую и белую ручку.