Потом Лена встает, чтоб заварить травяной чай. В коридоре звучат приглушенные голоса, чей-то странный рыдающий смех. Сеня сразу догадывается, что этот смех принадлежит поэту Сергачеву. Сеня просит что-нибудь о нем рассказать: что Лена имела в виду, говоря про тяжелую ауру?

Лене явно не хочется обсуждать Сергачева: сперва она говорит через силу, но постепенно входит во вкус. Все детали в истории Сергачева цепляются одна за другую — настоящий карточный домик или фигура из домино. Как будто жизнь Сергачева писал сценарист-мизантроп, посвятивший себя методичному разрушению судеб героев.

Еще недавно у Сергачева была семья, хорошая работа в музее и любимое хобби — поэтическая студия, которую он возглавлял со студенческих лет. Но происходит инициирующее событие: жена объявляет ему, что беременна вторым ребенком. Семья больше не может ютиться в съемной однушке. Сергачев продает дедушкин дом в деревне и берет ипотеку в строящейся многоэтажке. Дом уже почти возведен, остаются только отделочные работы, но стоит Сергачеву выплатить первый взнос, как буквально в тот же день (быть может, в ту же секунду) главного подрядчика объявляют банкротом. Процесс замораживается. Жена винит в этом исключительно Сергачева и цитирует героя Никиты Михалкова из кинофильма «Жмурки»: «Да ты на ровном месте, на бильярдном столе можешь яму с говном найти и в ней утонуть». Кроме того, она объявляет, что больше не может терпеть его возни со стихами, его кружков, выступлений и заседаний, которым он посвящает все свободное время, игнорируя нужды семьи.

Беременная жена уходит с их общим ребенком к другому мужчине, а у Сергачева это вызывает только рассеянную улыбку. Он говорит им вслед: «Всего хорошего, дорогие». Сергачев пускает ситуацию с домом и ипотекой на самотек. В игру вступает его мама. Она начинает ходить на пикеты обманутых дольщиков, составляет коллективные письма и ищет юристов. После очередного пикета мама заболевает пневмонией. Она долго лежит в больнице и как будто бы даже излечивается, но потом ее разбивает паралич. Вместо того чтобы вложиться в лечение мамы, Сергачев тратит скромные накопления на книгу стихов, которую все равно не печатают. Через какое-то время он заболевает неприятной кожной болезнью, которая почти не поддается лечению.

И теперь он живет в коммуналке, больной и стареющий, совсем облысевший, с язвами на голове и руках, да вдобавок еще безработный. Быть уволенным из музея — тут надо по-настоящему изловчиться! Но подлинный ужас состоит в том, что Сергачев и не думает унывать. Он продолжает активную поэтическую работу, с прежним пылом участвует в вечерах, заседаниях, мероприятиях толстых журналов. Сергачев разъезжает по встречам на сгнившей «четверке», у которой нет даже зеркала заднего вида. Разъезжает с таким выражением, будто он африканский принц на осмотре владений. Находясь рядом с ним, Лена видит эту темную ауру, будто она что-то материальное, это энергия, которая продолжает тащить Сергачева в пропасть, а он в ответ расплывается в безмятежной улыбке.

Несчастный полусумасшедший поэт, который, возможно, живет в той же комнате, где когда-то жил Вагинов. «Неправдоподобно и вместе с тем предсказуемо», — резюмирует про себя Сеня. От этой истории его клонит в сон — он снова и снова зевает и, в конце концов, говорит, что ему пора. Сеня истощен, как и после недолгого разговора на кухне. Он не социофоб, он привык и умеет общаться с людьми, но в общении с жильцами коммуналки Сене как будто бы нужно предпринимать микроскопические, но непрерывные усилия, чтобы слушать и отвечать, просто присутствовать в разговоре.

Напоследок Лена опять уточняет у Сени про вонь: неужели он ничего не чувствует? Нет, разве что слабый можжевеловый запах благовоний.