И никто не видел, что произошло потом. Лемпариус начал меняться. Исказились черты его лица, кожа и мышцы деформировались, словно сырая глина под пальцами гончара. Трещали кости, тянулись хрящи и сухожилия. Белокурые волосы стали гуще, постепенно превращаясь в мех животного – блестящий мех солнечного цвета. Волосы росли быстро, как растет сорняк в садах преисподней. Лицо Лемпариуса опустилось, нос стал плоским, ноздри расширились, рот растянулся. Зубы сузились и удлинились, превращаясь в клыки.

Со стоном опустилось на четвереньки то, что было человеком. На месте ногтей появились когти, руки и ноги стали лапами. Тело съеживалось и тянулось. Когда, наконец, метаморфоза полностью завершилась, существо, полное сил и жизни, не имело уже ничего общего с человеком. Тот, кто стоял на границе владений Лемпариуса, члена правящего триумвирата в Сенате, принадлежал к роду кошачьих.

И большая кошка была голодна.

*Лемпариус – пантера – оборотень».

Глава третья

Конан вошел в Морнстадинос, когда утреннее солнце только‑только начало свой путь по небу. Рассматривая город издалека, киммериец не мог отчетливо разглядеть узкие извилистые улицы. Теперь он шагал по путанице переулков, тупиков, проходных дворов и улиц, вымощенных таким булыжником, какой мог уложить только пьяный, слепой или сумасшедший. Если у этого лабиринта и был какой‑либо план, то Конану, во всяком случае, он был неизвестен. Вот конюшня, из которой разит навозом и прелым сеном; рядом с ней храм, битком набитый какими‑то собратьями в одеяниях с капюшонами. Непосредственно за этим строением помещается крытый рынок, где торгуют овощами и выпечкой.

Живот варвара настойчиво заворчал и доложил в очередной раз о своем стремлении наполниться пищей. Пока Конан обходил рынок, его мускулистая фигура не раз привлекала к себе взгляды. Из плетеной корзинки он вытащил краюху черствого черного хлеба. Потыкав в нее пальцем, он подсунул хлеб под нос старухе‑торговке:

– Почем?

Старуха назвала сумму: четыре медяка. Конан замотал головой.

– Ну нет, бабуся. Я же не собираюсь покупать твой дом вместе с проживающими там внучками. Только вот этот сухой хлебец.

Старая женщина ответила:

– Раз уж вы, судя по всему, здесь чужой, так и быть, сделаю скидку. Три.

– Еще раз повторяю: речь идет не о всей твоей корзине с булыжниками, которые ты выдаешь за хлеб. Всего‑то одну краюху. – Конан повертел в пальцах хлеб и довольно мрачно поглядел на него.

– Горе мне! Вы лишаете бедную старуху ее скудного заработка – и это за такую тяжелую работу! Ну ладно. Я возьму с вас всего две монеты, теша себя надеждой, что вы будете потрясены таким гостеприимством Алмаза Коринфии.

– Где же твой нож, бабка? Карманнику, срезающему кошельки, он необходим. До этого ты и сама могла бы додуматься – ведь у тебя такой острый ум и такой болтливый язык.

Женщина хихикнула.

– Вы такой симпатичный юноша. Похожи на моего сыночка. Я не могу видеть, как вы умираете от голода только потому, что вам не хватило одного медяка. Одна монета – и вы купили лучший хлеб на всей улице.

– По рукам, мамаша.

Конан вытащил одну из своих немногочисленных монет и протянул ее старой женщине. Старуха кивнула и улыбнулась.

– Еще один вопрос, – сказал Конан. – Ты права, называя меня чужеземцем. Где в этом городе мужчина может найти кабак с вином, чтобы размочить лучший на всей улице хлеб?

– Состоятельному человеку путей много. Но для того, кто торгуется со старухой из‑за нескольких нищенских медяков, выбор невелик. Поглядим‑ка. Вниз по улице, дважды направо и один раз налево. Там этот мужчина найдет харчевню «Молоко волчицы».