Ванир стащил куртку. Торс его оплетали могучие мышцы, а левое предплечье пересекал шрам, явный след молодецкого удара клинка. Готовясь к схватке, Хорстейн даже не полюбопытствовал, что причитается с него в случае проигрыша – видно, не сомневался в своей победе.

    Киммериец, сбросив плащ, потуже насадил на голову железный обруч – схватка, кажется, предстояла жаркая. Он мог бы предложить ваниру поединок на ножах и прирезать его, как лесную свинью, но такой исход в планы Конана не входил. У него были свои виды на этого рыжеволосого дикаря.

    Противники сошлись, и Хорстейн, без долгих раздумий, метнул огромный кулак – прямо в подбородок киммерийцу. Конан подставил плечо и крякнул; удар был силен! Но слишком прямолинеен и неискусен. Вряд ли ванир обучался правильному кулачному бою, коим владели мастера Заморы, Немедии и Аквилонии, обучавшие за плату всех желающих. Конан, правда, никому и ничего не платил, а постиг все нужные приемы во время жарких сражений в харчевнях и кабаках «Пустыньки», воровского квартала Шадизара. Годам к двадцати ему уже не было равных в умении своротить челюсть какому-нибудь пьянчуге или слишком возомнившему о себе бандиту.

    Он подождал, когда Хорстейн сделает новый выпад, чуть-чуть отступил в сторону и, оказавшись за спиной ванира, наградил его увесистым пинком. Рыжеволосый растянулся на земле, угодив лицом в свою вязанку хвороста. Когда Хорстейн вскочил, Конан с удовольствием убедился, что щеки у него расцарапаны, а на шее багровеет здоровенная ссадина.

    – Ну, хватит с тебя, рыжая шкура? – спросил киммериец.

    Ван, изрыгая проклятья и поминая через слово то моржовую задницу, то протухшие кишки кита, то блевотину Имира, вновь ринулся на противника. Некоторое время двое мужчин кружили по истоптанной, заваленной щебнем земле, обмениваясь ударами; вскоре у Конана расцвел огромный синяк на ребрах, а у Хорстейна был подбит глаз и рассечена бровь. Струйки крови, мешаясь с потом, текли по его виску, заливали ухо и исчезали где-то в дебрях нечесанной бороды.

    При очередном повороте Конан очутился спиной к скалам, лицом к своим спутникам, стоявшим шагах в двадцати. Зийна выглядела спокойной, лишь пальцы ее стискивали рукоять меча да веки едва заметно трепетали при каждой новой атаке ванира. Физиономия же Идрайна напоминала запечатленный в камне лик высокомерного демона, следившего за схваткой пары псов. Казалось, на ней написано: хочет господин потешиться, пусть тешится, да только к чему? К чему, если все можно покончить одним ударом?

    Конан, не упуская из вида мелькавших перед ним рыжих кулаков, еще раз покосился на голема и удивленно вздернул брови: такого выражения на лице Идрайна он раньше не замечал. Равнодушие – да, но равнодушное высокомерие? Похоже, каменный исполин начал очеловечиваться, и первым знаком этого стало презрение – презрение к жалким людишкам, которых он мог рассечь своей секирой от шеи до паха. Надо бы получше приглядеться к серокожему, решил Конан, увертываясь от выпада ванира.

    Внезапно Хорстейн наклонил голову и бросился на него, ударив теменем в челюсть. Жесткие грязные волосы на миг забили рот Конана; он вцепился в них зубами и дернул, выдрав изрядный клок. Ван зарычал. Его мощные руки обхватили торс противника, пальцы сошлись с замок на спине; Конан тоже обхватил его, вовремя сообразив, что происходит. Видно, Хорстейн догадался, что в бою на кулаках ему не совладать с искусным врагом, и решил попросту раздавить ему ребра. Силы для этого у вана имелось с избытком.

    Теперь соперники сражались грудь о грудь, сжимая Друг друга в богатырских объятьях; лица их покраснели, налились кровью, жаркое дыхание вырывалось из распяленных ртов, глаза вылезали из орбит, мышцы подрагивали от напряжения.