Гор-Небсехт, утомленный зрелищем бесконечной трапезы, на время покинул свой всевидящий алтарь. Это случилось прошлым вечером; но сейчас, глухой ночью, он узрел все ту же картину: пять рослых фигур за столом, подъятые рога, блюда, на которые навалены новые груды рыбы, каши и мяса. Пятеро пили и ели с жадностью оголодавших волков; киммериец не отставал от ванов, а ваны – от киммерийца. С прошлого вечера изменилось лишь то, что на пиру теперь присутствовал и серокожий. Но лишь присутствовал, а не ел; скорчился в темном углу за очагом и будто бы погрузился в дрему. Гор-Небсехт едва его разглядел.

    Оторвавшись от созерцания ночного моря и мрачных небес, стигиец начал прохаживаться по огромному пустому залу. Сейчас он не думал о Силе, о власти над стихиями, то покидавшей его, то вновь возвращавшейся; не мечтал он и о женщине с зелеными глазами, не вспоминал об острове ее, который непременно будет захвачен и разграблен; не строил он и планов о дальнейшем, о тех днях, когда рыжая ведьма окажется в стенах Кро Ганбора. Маг размышлял о киммерийце и его сероликом спутнике – и, чем дольше он обдумывал эту проблему, тем ясней понимал, что выпускать этих людей из усадьбы Эйрима не стоит.

    В конце концов, если Высокий Шлем не собирается прикончить их, есть и другие способы! Гор-Небсехт ни на миг не забывал, что в эйримовой цитадели обосновалась сотня его воинов, что возглавляют их два матерых волка и что сам Эйрим вряд ли решится защитить своих гостей, бродягу-киммерийца и серокожего. Зачем ему свары с могущественным чародеем? Если уж Эйрим подчинился один раз, в деле с походом на юг, почему бы ему не подчиниться и второй? Конечно, киммериец – гость, но Гор-Небсехт знал, что ваниры не слишком привержены законам гостеприимства. Нередко случалось, что хозяин закалывал спящего гостя, польстившись на его добро, или гость в пьяной драке пробивал секирой череп хозяину.

    Размышляя о диких нравах ваниров, стигиец остановился у алтаря и властно простер над ним руку. Картина в полированном камне сменилась; теперь Гор-Небсехт видел не полутемный покой Эйрима с пятью фигурами за столом, а ложе из шкур, на коем распростерся Фингаст. Его посланец спал на спине, раскрыв рот, задрав вверх нечесаную бороду, и чародей с отвращением передернул плечами, представив, как воняет от него пивом, брагой и китовым мясом. Лицо ванира было перекошено, щека подергивалась; похоже, решил Гор-Небсехт, рыжая ведьма с далекого острова послала ему не слишком приятный сон. Затем стигиец прикрыл глаза и сосредоточился, пытаясь достучаться к дремлющему разуму Фингаста.

    Он не мог передать ему связного указания, конкретной мысли, выраженной словами. Такое было лишь во власти божеств; лишь они могли внедряться в человеческое сознание – во сне либо наяву – и диктовать смертным собственную входа. Хотя Гор-Небсехт питал презрение ко всем богам, начиная от Митры, Подателя Жизни, и кончая мерзостным Нергалом, он признавался самому себе, что некоторые трюки из божественного арсенала ему не по плету. Даже если б вся его Сила была при нем! Тем более теперь, когда он лишился части магического дара…

    Но Гор-Небсехт владел искусством передачи настроений. Не столь уж мало, если учесть, что к настроениям относятся гнев и ненависть, беспокойство и ревность, черное горе и беспричинная радость, апатия и жажда деятельности. Ее-то маг и пытался пробудить в Фингасте, внушив ему заодно и тревогу. Проснись, – повелевал Гор-Небсехт, – проснись, тупая скотина, враг рядом! Враг уже у двери, уже крадется к твоему ложу, уже занес над тобой топор! Проснись, рыжий боров! Ищи врага! Ищи высокого воина с черными волосами! Отправляйся к Эйриму – враг у него! Найди! Найди и убей!

    Наконец ванир зашевелился, сел и нащупал рукоять лежавшего рядом меча.