— Все вранье, что вы записали, все, с самого начала до конца, — продолжал Олег. — Каждое слово — вранье! И на фронте он не был, ему ногу в детстве оттяпали, под машину попал, едва жив остался. А вам говорил, что на фронте потерял ногу.

Я взяла свой магнитофон, нажала кнопку.

В комнате послышался медленный, внушительный голос Прахова:

— На фронт я попал мальчиком с первого дня. Да, буквально с первого. Так вышло, что я стал сыном полка. Но однажды, уже в конце войны, я в лесу напоролся на мину, попал в госпиталь, в Москву…

Я выключила магнитофон.

— Как же так можно?

— Значит, можно, — сказал Олег. — И не вам одной он эти самые сказки плетет„.

Мне чудилось, это все неправда, просто снится странный, необычный сон, в котором кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности — сон есть сон, и ничто другое…

Но нет, то был не сон, а явь. Неподдельная, подлинная явь.

— Думаете, мы и вправду приемыши? — спросил Олег и сам же ответил: — Да ничего подобного! Мы все его родные дети, а вовсе не приемыши. Честное пионерское, родные…

Он с жаром произнес «честное пионерское», щеки его вспыхнули, глаза загорелись.

— Подожди, — сказала я. — Не волнуйся. Не надо так нервничать…

— Не могу, — сказал он. — Ненавижу неправду! Всякую неправду. У меня был друг, мы с ним дружили с первого класса. А теперь я его знать не хочу, потому что поймал на лжи. Он — врун. Кругом сплошные вруны…

Крепким смуглым кулаком Олег пристукнул по столу.

— Почему? — спросил. — Ну почему люди так охотно и часто лгут?

Я испугалась: вдруг он расплачется. Не выдержит и разревется, а это ужасно — видеть широкоплечего парня, почти юношу, плачущим, словно слезливая девчонка…

— Не все лгут, — возразила я. — Поверь, что очень многие, так же как и ты, ненавидят ложь и предпочитают говорить правду, какой бы горькой она ни была!

— Мало таких! — угрюмо заметил Олег.

— А по-моему, много; — сказала я. — Слушай, одного я не понимаю, ведь твой отец производит впечатление умного, безусловно все понимающего человека.

— Что есть, то есть, он, конечно, неглупый, — согласился Олег. — Главное, очень хитрый.

— Допустим, пусть не умный, скорее хитрый, во всяком случае не дурак. Но неужели он не понимает, что любая неправда так или иначе вылезет наружу? Ведь это же совсем нетрудно — проверить все его слова и убедиться, что и на фронте он не был, и дети не приемыши, а родные, и письма пишутся чуть ли не под его диктовку…

Олег невесело усмехнулся:

— Думаете, он этого не понимает? Ему и мама то же самое как-то сказала: это все совсем не безобидно; и я тоже сколько раз говорил — смотри, проверят, узнают всю правду, что тогда будет? Мама даже плакала, говорила, стыда не оберешься, зачем ты так…

— А в самом деле, зачем он так? — спросила я. — Для чего ему все это нужно?

— Неужто непонятно? — удивился Олег.

— Представь, не очень.

— А по-моему, все очень ясно. Он невероятно честолюбив, вот потому-то ни с кем и ни с чем не хочет считаться, прет напролом…

— Допустим, — не сдавалась я. — Допустим, он жаждет славы, популярности и всего такого прочего. Но может же он, в конце концов, заглянуть хотя бы немного вперед и осознать, что будет, когда проверят и выяснят, что это все чистой воды неправда?

— Я ему говорил то же самое, и знаете, что он мне ответил? — спросил Олег.