— Тебе нужно всего лишь навсего успеть на ближайший рейс до Ватикана, — подхватил Джо, подладившись под мой голос и под мою усталость с облегчением пополам, — и объяснить по прибытии, что ты сожительница Папы Римского.

— Я раз и навсегда официально заявила, что больше врать не стану, — рассмеялась Ренни.

— Я заеду за тобой в девять, — сказал я. — Нам назначено на полдесятого. И это будет не эрготрат.

Улыбка на лице у Ренни как-то вдруг увяла; она даже побледнела немного.

— Ты что, действительно кого-то нашел?

— Да. Он врач, сейчас на пенсии, содержит в Вайнленде реабилитационный центр.

— Как его фамилия? — спросил Джо; он тоже перестал улыбаться.

— Он пожелал остаться неизвестным. Я думаю, его можно понять. Но врач он хороший. До того как я сюда приехал, мы уже несколько лет были знакомы. По правде говоря, на преподавательскую работу я устроился именно по его совету.

Вид у них был слегка ошарашенный.

— Никогда не слышала, чтобы в тех краях был центр реабилитации, — с сомнением в голосе сказала Ренни.

— Просто он не слишком жалует посторонних — и пациентам так спокойней, да и сам он негр, а клиентура у него исключительно белая. Мало кто о нем знает.

— Он хороший специалист? — неуверенно спросил Джо. К этому времени они уже оба стояли у кухонной двери, в проеме.

— Это не важно, — быстро сказала Ренни и вернулась к плите.

— Соберешься к девяти? — спросил я.

— Соберусь.

— Ты тоже, наверное, захочешь поехать? — я посмотрел на Джо.

— Не знаю, — как-то тускло сказал он. — Позже решу.

Было такое впечатление, будто я им что-то испортил.

Едва я вернулся домой, впервые за последние несколько дней расправив плечи, началась реакция не только на недавнюю суету, но и на всю и всяческую взятую мною на себя ответственность. Почувствовать облегчение от того, что удалось-таки предотвратить самоубийство Ренни, было несложно, куда труднее было вывести из этого всего некую мораль, а я именно и хотел вывести для себя мораль. Я хотел, чтобы эта авантюра научила меня — по отношению к самому себе — следующему: что каких бы там расплывчатых и подвижных — если рассуждать абстрактно — этических норм я ни придерживался, но играть сколь-нибудь последовательно одну и ту же роль (быть «настоящим», в терминологической системе Ренни) и, значит, глубоко входить в жизни других людей, не причиняя при этом вреда — не только им, но и собственному спокойствию, — я не способен; что мои не поддающиеся рациональному объяснению вспышки совестливости и жестокости, сострадательности и цинизма — проще говоря, все та же моя неспособность выступать достаточно долго в одном амплуа — могут в равной степени причинять боль не только окружающим, но и мне самому; и что эта вот непоследовательность сводит на нет мою способность подолгу и со спокойствием душевным пребывать в неприятных для меня ситуациях — каковой способностью обладает, к примеру, Джо. Не то чтобы я постоянно нуждался в друзьях или стремился их завести, но разве не ясно (и этому я тоже хотел бы себя научить), что, принявши во внимание мой собственный, особый вариант личной целостности, я, ежели вообще говорить о друзьях, должен избегать вовлеченности — должен оставить их в покое.

Урок несложный, но читать самому себе мораль я, похоже, так пока и не научился. Я чувствовал все сразу: нелепость ситуации, и облегчение, и замешательство, и злость, и неловкость, и сентиментальную привязанность к Морганам, и раздражение — а зачем они такие идиоты, а зачем я такой идиот, — плюс судорожный коктейль из прочих разных чувств, включая полное безразличие ко всей этой дурацкой ситуации.