Сей подарок судьбы я склонен был считать неудачей по одной простой причине: теперь мне абсолютно нечего было делать весь день, весь вечер и все следую щее утро в придачу. На выписку из «Полуострова», переезд на новую квартиру и на то, чтобы разложить все вещи по своим местам, ушло не более полутора часов; дальше — тишина. Знакомиться с видами Вайкомико у меня желания не было: обычный маленький городишко, виден насквозь с первого взгляда — совершеннейшая бесхарактерность. Банальный деловой центр, стандартный парк, окруженный среднего достатка жилыми кварталами, вся разница в возрасте домов и ухоженности палисадников. Что же касается Государственного учительского колледжа Вайкомико, двухминутное созерцание оного вполне могло удовлетворить даже самое неуемное любопытство. Это был государственный учительский колледж.

Я поколесил по городу безо всякой видимой цели минут двадцать и вернулся на квартиру. Единственный пыльный тополь за моими окнами истощил свои сценические возможности за полминуты. Пластинки — почти сплошь один Моцарт — не вызывали ничего, кроме раздражения, в этой комнате, к которой я еще не успел привыкнуть, чтобы чувствовать себя как дома. Скульптура на каминной полке, большая гипсовая голова Лаокоона, настолько злила меня пустоглазой своей гримасой, что, будь я человеком, практикующим подобного рода жесты, я бы повернул ее лицом к стене. У меня начинался классический мандраж, по полной программе. В конце концов, хоть и было всего только девять (но в таком состоянии я пребывал уже с половины четвертого), я улегся в кровать, и ее гротескное великолепие немного меня успокоило, однако спать мне захотелось еще очень не скоро.

Утром было еще того хуже. Я старательно проспал до десяти и отправился завтракать с дурной истомой во всем теле, с опухшими глазами и дремлющей под спудом головной болью. Собеседование было назначено на два, и времени на то, чтобы окончательно пасть духом, у меня было в достатке. Читать никак не получалось, музыка выматывала в несколько минут. Я два раза порезался во время бритья, а сапожный крем кончился прежде, чем я успел навести глянец на пятку левой туфли. А поскольку чистку обуви я отложил на самый конец, надеясь хоть таким несложным способом скрасить последние, самые скверные мгновения перед уходом, ехать в центр за кремом не было уже никакой возможности. Я психанул и пошел вниз, к машине. И вспомнил, что забыл авторучку и кейс, который, хоть в нем ничего и не было, намеревался взять с собой для пущей солидности. Я рванул назад и, уже с кейсом под мышкой, так зыркнул на бедную сестричку, выглянувшую неосторожно из собственной двери, что та втянула ртом воздух и тут же захлопнула дверь. Кинув кейс на заднее сиденье, я тронул с места в карьер, с визгом, как на автогонках, и поехал в колледж.

Раздражение — не самый худший стимул, и я благополучно добрался бы до ректора, если бы на ступеньках у самого входа не расположилась группа молодых людей. Я принял их за студентов, хотя, учитывая, что время было каникулярное, вряд ли они и в самом деле были студенты. Так или иначе, на мою подъезжающую машину они воззрились с любопытством пусть и не откровенно издевательским, но все же достаточно хамским. И я струсил; я не стал останавливаться и, проезжая мимо, с безразличным видом глянул на наручные часы, дав понять, что притормозил я только для того, чтобы сверить время. Часы над входом в колледж пришли мне на помощь и тут же пробили два; я кивнул, как если бы остался доволен точностью хода собственного хронометра, и деловито вырулил обратно на Колледж авеню. Там я опять разозлился, пуще прежнего, теперь уже на себя самого, за то, что меня так просто сбить с толку. Я снова направился к въезду и завернул для следующей попытки. Однако, если даже в первый раз мне не хватило силы духа пройти мимо бесстрастных этих привратников, взирающих пустыми, как у Лаокоона, глазами, на дурацкую аллею вдоль подъездной дорожки, то для того, чтобы вторично сунуться под обстрел, нужно было бы иметь смелость откровенно геройскую.