Так почему же у него появилось ощущение некоторого удовлетворения? Оттого, что он не имел возможности тайком отпустить свою пленницу? Из-за записки, которую он собирается подсунуть под дверь? Из-за этой несуразной идеи вступить в переговоры? Словно в этих переговорах заключался какой-то смысл! Словно он и не подвергал себя любой опасности, стремясь продлить удовольствие, скажите на милость. А между тем он постепенно пришел к очевидному выводу: попав в водоворот событий, он более всего соблазнялся возможностью доставить бабенке — ибо она снова превратилась в бабенку — страдание, не уступавшее по силе его собственному. Страдать, так уж всем. Это по справедливости. Пускай подождет своего освобождения! Пускай поплачет, чтобы добиться его! И кто знает? Может, она согласится молчать, чтобы положить конец этому кошмару. Когда она узнает правду — ибо рано или поздно это должно случиться, — возможно, она проникнется жалостью к Эрве? Бедняга Эрве! Чем тяжелее окажется его состояние, тем больше шансов разжалобить затворницу.

Люсьен с силой прижал к глазам ладони. «Неужели я чудовище? — вопрошал он себя. — Я! Я! На мне свет клином сошелся!» Однако получалось так, что вроде бы забрезжил крохотный огонек во мраке. И идея подсунуть под дверь записку… или, если понадобится, несколько записок… эта идея, не такая уж в общем-то безумная, пришлась ему по душе. Это послужит как бы началом диалога. А ему так хотелось поговорить, заставить пожалеть себя! Ведь в конце-то концов, с этой женщиной не так уж плохо обращались. Неужели она станет искать мести, когда узнает, что не совсем уравновешенный парень, притом ее ученик, находится в смертельной опасности?

Люсьен вздрогнул. «Да нет же! Он вне опасности. Что я такое выдумываю! Ведь правда, Эрве, ты вне опасности? Ты не сделаешь мне такого. Не бойся. Уж я постараюсь разжалобить эту тварь!» Конечно, все еще предстояло уладить. Зато ничего не потеряно окончательно.

У гаража остановилась машина. Люсьен включил свет. В контору вошла белая как мел Мадлен Корбино.

— Ну что?

— Дело серьезное, Люсьен. Он все еще в коме.

Это слово поразило его в самое сердце. А она продолжала, с трудом сдерживая слезы:

— Нам отказались что-либо сообщить. Хирург ничего не хочет прогнозировать. Мама осталась там.

— Но его спасут?

— Не знаю.

Она села. Рыдания душили ее.

— Ваш отец у себя? — заикаясь, спросила она.

Люсьен посмотрел на стенные часы, вделанные в шину фирмы «Мишлен». Рекламные часы приобрели внезапно какую-то торжественную значимость. Они показывали около восьми часов.

— Он наверняка еще не вернулся.

— Как только он придет, расскажите ему обо всем. Попросите связаться с больницей. От него-то не станут скрывать правду. А потом мне сразу перезвоните. Идите же скорее!

Люсьен ушел. Он позабыл о бабенке. Застигнутый врасплох случившейся драмой, он думал только об Эрве, который находился в коме. Жуткое слово, вызывающее в воображении кровавые картины, лица, отмеченные печатью смерти. Он решил дожидаться отца в прихожей, шагая от стены к стене, не в силах остановиться, в полном изнеможении. Услыхав шум подъехавшей машины, он рывком распахнул дверь на улицу.

— Эрве в больнице. Он попал в аварию. Он в тяжелом состоянии. Позвони, пожалуйста. Только поскорее.

— Да успокойся же!

— Его машина столкнулась с другой…

Люсьен ожидал услышать замечание, которого так и не последовало. Он шел по пятам за доктором в кабинет, приходя в отчаяние от его медлительности.