«Полная плотность тёмного вещества в Точке Омега такова, чтобы поддерживать Вселенную в состоянии неустойчивого равновесия между расширением и сжатием. Неустойчивость чувствительна к изменениям сколь угодно малых параметров. В теории хаоса бабочка, взмахнув крылом в Австралии, может вызвать ураган в Канзасе. Человек, перебежавший улицу на красный свет и резко остановившийся перед пронёсшейся мимо машиной, может вызвать много миллиардов лет спустя изменения в состоянии Точки Омега, достаточные, чтобы Вселенная…»

Текст обрывался на середине предложения.

Где причина, где следствие? Текст был намеренно оборван, чтобы не длить уже понятое объяснение, или я сумел понять всё, что нужно, из случайно оборванного текста?

Бумага появилась в ящике, потому что мне оказалась нужна подсказка, или я понял, как следует поступить, потому что в тумбочке нашёлся нужный текст?

Одно я знал точно: бумага и текст — не из этой эмуляции. Как и я сам. И голос Иры, подсказавший мне, где я спрятал подсказку. Если спрятал.

Такое невозможно проверить. Находишь в неожиданном месте неожиданную вещь и не можешь вспомнить, сам ли положил её туда, хотя и уверен, что не клал. Человек часто вспоминает то, чего никогда не переживал, но знал по рассказам очевидцев. И часто забывает то, чему был свидетелем.

— Ты идёшь или передумал? — нетерпеливо спросила Ира из прихожей.

У Лёвы, похоже, ничего не менялось в жизнях. Он был таким, каким я его помнил: немного обросшим, немного небритым, насколько это позволяли приличия и преподавательский статус — философ, дескать, может и даже должен выделяться некоторой отстранённостью, выбрать имидж, не нарушающий (во всяком случае, явно) порядков советского общежития, но показывающий, что это личность немного не от мира сего.

— Хорошо, что вы пришли. У меня новость, — объявил он, когда мы сели на свои обычные места (я не ошибся — уселся на табурет возле стены, и Лёва не окинул меня удивлённым взглядом).

Я не удержался и сказал:

— Горбачёва избрали, наконец?

— Откуда ты знаешь? — с подозрением поинтересовался Лёва.

— Дедукция, — пробормотал я. — Ты говорил, что его вот-вот выберут.

— Действительно, — погрустнел Лёва. — В общем, мне звонил Ариф… ты его не знаешь… из «Бакрабочего», он отправил в набор экстренное сообщение о пленуме, так что утром это будет в газете. И по телевизору утром скажут. Молодой, энергичный… Я так и знал, что его выберут. Это здорово!

В прежней жизни, о которой Лёва не помнил, ему пришлось уйти с кафедры, поскольку ортодоксальный курс диамата не вписывался в новые, никому, впрочем, не понятные планы. В девяносто первом, через год после нашего с Ирой и Женечкой отъезда в Израиль, Лёва перебрался в Штаты — политический беженец, надо же… Обосновавшись в Нью-Йорке, он объявил себя профессором психологии и начал раздавать советы (платные, естественно) неудачникам в семейной жизни. В той самой, которую сам так и не сумел создать. Не следовало бы Лёве радоваться приходу к власти «молодого и энергичного». Впрочем, здесь и сейчас жизнь могла пойти по иной колее, и я был бы последним, кто решился предсказать Лёве его судьбу.

— Ну и хорошо, — сказал я рассеянно. — Я не о том хотел с тобой поговорить.

— Да? — ещё больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачёве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. — А что? Случилось что-нибудь?

— Представь, что у тебя есть возможность управлять мирозданием. Изменять его одним лишь своим решением.