Оба они подсылали ко мне шпионов. Именно из-за них я устроила Варфоломеевскую ночь.
"Сударыня, почему же вместо того, чтобы устраивать эту страшную резню (простите меня за откровенность), вы не использовали тех огромных политических возможностей, которые у вас тогда были, и не примирили реформатов с католиками?"
Она опять улыбнулась, пожала плечами, и в глубоких морщинах, бороздивших ее бледное лицо, можно было прочесть иронию, смешанную с горечью.
"После самых ожесточенных сражений народы нуждаются в мире и покое, - сказала она. - Но когда король оставляет два враждующих начала в стране и ничем не умеет их уравновесить, он совершает преступление, которое ведет за собой революцию. Только Богу дана власть постоянно сталкивать между собой добро и зло". После этого она замолчала и как будто над чем-то задумалась. "Требуя меня к ответу за то, что я католичка, вы, наверное, забыли, что я племянница папы Римского".Она снова замолчала.
"В конце концов, я охотно сделалась бы кальвинисткой, - сказала она, пожав плечами. - Неужели умные люди вашего века все еще продолжают думать, что религия вообще что-нибудь значила для этого движения самого мощного из всех, которые когда-либо потрясали Европу, для той огромной революции, которую задерживали различные мелкие помехи, но которая все равно грянет над миром? Я ведь не потушила ее пожара! Революция, - сказала она, обратив на меня свой глубокий взгляд, - которая идет на нас и которую ты можешь довести до конца. Да, ты, который слушаешь меня сейчас!"Я весь задрожал."Как? Никто еще до сих пор не понял, что в борьбе старого с новым знаменем становится римская церковь и Лютер. Как? Не для того ли, чтобы избежать подобной борьбе Людовик IX увлек за собой в сто раз больше людей, чем я их казнила? В своих крестовых походах он похоронил их в песках Египта и заслужил за это право называться святым. А я? Но все дело в том, - сказала Екатерина что я потерпела неудачу". Она опустила голову и некоторое время молчала. Это была уже не королева, а, скорее, одна из тех жриц древности, которые приносили в жертву людей и умели, откапывая из могил реликвии прошлого, читать в книге грядущего. Но вскоре она подняла голову - лицо ее было исполнено царственности и величия."Обращая внимание всех горожан на злоупотребление римской церкви, - сказала она, - Мартин Лютер и Жан Кальвин тем самым пробуждали в Европе дух исследования, который толкал народы на то, чтобы проверять решительно все с помощью разума. А такая проверка вселяет в человека сомнение. Вместо необходимой обществу веры, они понесли за собой в века свою странную философию, вооруженную молотом, жаждущую разрушения".
Я попытался было возразить ей:
"Но ведь с помощью разума поверяет все наука", - сказал я.
Но она тут же спокойно ответила:
"Светящаяся своим обманным светом наука вышла из лона ереси. И речь ведь шла не столько о том, чтобы реформировать церковь, сколько о том, чтобы даровать человеку безграничную свободу. А ведь это означает гибель всякой власти. Я все это видела. Последствия успехов, достигнутых реформатами в борьбе с католичеством, которое уже взялось за оружие и стало более грозной силой, чем сам король, сокрушили власть монарха, которую Людовик XI с таким трудом утвердил на развалинах феодализма. Мы стояли перед угрозой уничтожения религии и королевской власти. На их обломках буржуазия всего мира хотела договориться между собой".
Я снова попытался опровергнуть ее утверждение:
"Но ведь тогда, во времена Мартина Лютера и Жана Кальвина, еще не было никакой буржуазии".
Она резко оборвала меня:
"Третье сословие существовало уже давным давно, и, таким образом, борьба эта вылилась не на жизнь, а на смерть - между новыми силами и узаконенной старой верой. |