— Оптимизм одобряю, но о выздоровлении говорить рано. Без болеутоляющих ты встать с постели не сможешь.

— Смогу! Я сам хожу в туалет.

Я спускаю с кровати ноги, опираюсь правой рукой о постель и рывком сажусь. Под ребрами вспышка огня, в глазах пелена мрака, в голове прилив тяжелой мути — только бы не грохнуться. Еще усилие и я поднимаюсь на ноги, стиснув зубы. Делаю несколько шагов по палате. Трубки из груди удалили, сифонов в руке нет — почти свобода. Изображаю лихую улыбку и возвращаюсь к доктору.

Юрий Николаевич заглядывает мне в глаза.

— Ладно. Затягивать с ключицей нельзя, нужно делать операцию. Оформлю тебе направление в госпиталь Ростова-на-Дону. Ты ходячий, доберешься сам. Болеутоляющие выдадим. Там ключицу соединят титановой пластиной. Ребра постепенно срастутся, а с головой…

Доктор задумывается.

Ему подсказывает шутник с соседней койки:

— Титановую пластину ему на голову. Чтобы Контуженый стал Терминатором!

Врач-хирург работает без выходных, видел всякое и к шуткам не расположен. Он делает пометки и говорит:

— В твоем случае, Данилин, контузия быстро не пройдет. Я выпишу спазмолитики. Принимай при сильных головных болях. Носовое кровотечение беспокоит?

— Ерунда, — заверяю я, чтобы врач не передумал.

На следующий день я меняю больничную пижаму на свою военную форму выстиранную и заштопанную. За выписными документами иду к Юрию Николаевичу на верхний этаж. Медсестра Марина опасается, что я свалюсь с лестницы, и помогает мне. Я возражаю, иду сам. Ноги работают, но она беспокоится о голове.

Если на нашем этаже лежат раненные с фронта, то на верхних — гражданские, пострадавшие от обстрелов. Их не меньше, чем военных. Бьют по городам из крупных калибров, а бронежилеты и каски людей на защищают.

— В последнее время укры лютуют, палят куда попало. — Марина вздыхает и показывает. — А это детская палата. Уж лучше взвод бойцов лечить, чем одного ребенка.

Мимо нас по лестнице двое молодых хлопцев проносят раненного на носилках. Я с удивлением замечаю на раненном шеврон с украинским флагом!

— Пленных мы тоже лечим, — поясняет Марина. — А помогают вылеченные военнопленные. Лифт не работает. Они таскают еду и носилки на этажи.

— Не сбегут? — удивляюсь я.

— Что ты! Сами вызвались. Второй раз быть пушечным мясом — ни за что.

Хирург Юрий Николаевич что-то пишет за столом, кивает, чтобы я сел. Его халат расстегнут, рукава закатаны, я смотрю и понимаю, что-то не так. Его руки и лицо белые, на шее нет деревенского загара с четкой границей. После донбасского лета такое невозможно! Если только…

До меня доходит — вместо солнца у хирурга каждый день бестеневые лампы операционной.

Смущаюсь, перевожу взгляд. На углу стола пластиковый бокс с разными осколками.

— Осколки после ваших операций? — догадываюсь я.

Слышу тяжелый вздох.

— После неудачных. С этими я не справился.

Хирург достает из бокса стрелу-дротик размером со средний гвоздь.

— Если бы она шла ровно, навылет… Вращается, падла, и рвет все подряд.

В коробке сплошь мелкие осколки. За каждым кусочком металла оборванная жизнь. С крупными осколками до больницы не довозят.

Юрий Николаевич зачерпывает горсть рваного металла:

— До лета в основном советские попадались, а с июня сплошь натовская дрянь.

— Запад в открытую с нами воюет, — подтверждаю я. — Кроме оружия, наемники, инструкторы, спутники.

Уставший хирург грозит кулаком:

— Я мечтаю, чтобы эти осколки вернулись обратно в те страны, где их произвели.