Но пока тянулся день, он размышлял, как бы захватить грейха-ундский автобус на станции Стюарт Стрит и пятью часами позже выйти прямо перед пыльной маленькой аптекой в Юнити. Поймать там попутку до Трои. Позвать Бобби Андерсон по телефону и сказать: меня почти унесло ураганом, Бобби, но я вовремя нашел штормовое убежище. Отличная новость, а?

Насрать на это. Ты делаешь свою собственную судьбу. Если ты будешь сильным, Гард, ты будешь счастлив. Доведи это до конца, и все. Надо это сделать.

Он перевернул содержимое своего чемодана, ища лучшую одежду из того, что оставил, поскольку его костюм для выступлений уже было не спасти. Он выбросил выцветшие джинсы, простые белые шорты, рваные трусы и пару носков на покрывало (спасибо, мэм, но здесь не надо убирать комнату, я спал в ванной). Он оделся, съел еще немного печенья, выпил немного спиртного и еще съел немного печенья, и затем опять начал ворошить чемодан, отыскивая на этот раз аспирин. Он нашел его и принял немного того же самого. Он посмотрел на бутылку. Посмотрел вдаль. Пульсация в висках становилась ужасной. Он сел на подоконник с записной книжкой, пытаясь решить, что он будет читать этой ночью.

В этом страшном тоскливом дневном свете все его стихи выглядели так, будто они были написаны на древнекарфагенском. Вместо того чтобы изменить что-то к лучшему, аспирин, кажется, весьма усиливает головную боль: крас-трас-благодарю вас. Его голова раскалывалась с каждым ударом сердца. Это была та самая старая головная боль, та самая, которая ощущается как тупое стальное сверло, медленно входящее в его голову в месте немного выше и левее левого глаза. Он коснулся кончиками пальцев малозаметного шрама в этом месте и легко пробежал пальцами вдоль него. Там скрывалась под кожей стальная пластинка, результат неудачного катания на лыжах в юности. Он помнил, как доктор сказал: "Ты время от времени будешь испытывать головные боли, сынок. Когда они появятся, благодари Бога, что ты вообще что-то чувствуешь. Тебе повезло, что ты вообще выжил".

Но в такие моменты он удивлялся.

В такие моменты он очень удивлялся. Дрожащей рукой он отложил записные книжки в сторону и закрыл глаза.

Я не могу довести это до конца.

Ты можешь.

Я не могу. На луне кровь, я чувствую ее, я почти могу видеть ее.

Не надо мне твоих ирландских штучек! Будь твердым, ты, дерьмовая девчонка! Твердым!

— Я пытаюсь, — пробормотал он, не открывая глаз, и, когда пятнадцать минут спустя у него из носа слегка потекла кровь, он не заметил. Он заснул, сидя на стуле.

5

Перед выступлением он всегда ощущал страх сцены, даже если группа была маленькой (а группы, которые желали слушать современную поэзию, были именно такими). Ночью 27 июня, однако, страх перед выходом на сцену у Джима Гарденера был интенсифицирован головной болью. Когда он очнулся от дремоты на стуле в комнате отеля, толчки и волнение в желудке продолжались, но головная боль была просто невыносимой: это был Настоящий Ударник Класса А и Мировой Кузнец, казалось, она никогда так не болела.

Когда наконец пришла его очередь читать, ему казалось, что он слышит себя на большом расстоянии. Он чувствовал себя примерно как человек, слушающий самого себя в записи в коротковолновой передаче, пришедшей из Испании или Португалии. Затем его охватила волна головокружения, и в отдельные моменты он смог только притворяться будто ищет стихотворение, какое-то особое стихотворение, возможно, оно временно затерялось. Он тасовал бумаги слабыми безвольными пальцами и думал: "Пожалуй, я упаду в обморок. Прямо здесь, перед всеми. Упасть напротив кафедры и рухнуть вместе с ней в первые ряды. Может, я бы приземлился на эту блядь голубых кровей и прибил бы ее. Это сделало бы всю мою жизнь вполне стоящей".

Доведи это до конца, — отозвался неумолимый внутренний голос.