|
Это было меньше — в половину коробки из-под яиц, в которой не были заполнены две последние ячейки. D-элементы стояли в остальных четырех, каждый плотно закрыт колпачком (приглядевшись, Гард решил, что это остатки оловянных консервных банок, аккуратно обрезанных), каждый с проводом, идущим из-под колпачка к «плюсу»… один красный, один синий, один желтый, один зеленый. Провода вели к другой плате, которая, как казалось, могла быть взята из радио. Она была установлена вертикально, зажатая между двух коротких плоских кусочков дерева, приклеенных к панели. Эти кусочки дерева, немного похожие на желобки для мела у классной доски, были до смешного знакомы Гарденеру, но некоторое время он не мог опознать их. Потом вспомнил. Это были подставки, на которые выкладывают буквы, когда играют в «Эрудит».
Один единственный провод почти такой же толстый, как провод переменного тока, шел от платы к пишущей машинке. — Вставь бумагу, — напомнила Андерсон. Она смеялась. — Об этом-то я почти забыла — ну, не глупо ли? Тут они не помогали, и я чуть не сошла с ума, пока не нашла решения. Один день я просидела на ликерах, желая, чтобы мне только попался один из этих проклятых словогрызов, а когда я добралась до туалетной бумаги… эврика! Как я была ошеломлена!.. Заправь бумагу, Гард! Нет. Надо выбираться отсюда прямо сейчас. Поймаю машину, и — в Хемпден, а там так надерусь, чтобы никогда уже не вспоминать об этом. Я и знать уже не хочу, кто такие «они». Вместо этого он потянул рулон бумаги, пропустил перфорированный край первого листа под ролик и повернул круглую ручку сбоку старой машинки, чтобы зажать лист. Сердце билось тяжело и учащенно. — Готово! — крикнул он. — Хочешь, чтобы я… что-нибудь включил? Он не видел никакого выключателя, а даже если бы и видел, то не захотел бы к нему прикасаться. — В этом нет нужды, — откликнулась она. Гард услышал щелчок. За ним последовало жужжание — звук, напоминающий моторчик детского электропоезда. Зеленый свет полился из пишущей машинки Андерсон. Гарденер непроизвольно отшатнулся назад на негнущихся ногах. Этот свет струился между клавиш странными рассеивающимися потоками. По бокам «Ундервуда» были стеклянные панели, и сейчас они светились, как стенки аквариума. Вдруг клавиши машинки стали сами собой нажиматься, двигаясь вверх и вниз, как клавиши механического пианино. Каретка стремительно сдвинулась с места, и буквы посыпались на строку: На дне морском мой отец лежит Щелк! Клац! Каретка вернулась. Нет. Я не вижу этого. Я не верю, что могу видеть это. С двумя жемчугами в глазницах пустых Тошнотворный зеленый свет сочился сквозь клавиатуру и проливался на слова, как свет люминесцентной лампы. Щелк! Клац! Пиво «Рейнгольт» всему пиву — пиво казалось, строка появилась через секунду. Клавиши стучали так быстро, что сливались воедино. Как будто смотришь новости, автоматически печатающиеся телеграфным аппаратом. Вспомни «Рейнгольт», покупая пиво! Боже мой, неужели она в самом деле делает это? Или это розыгрыш? Своим пошатнувшимся перед лицом нового чуда умом он осознал, что изо всех сил стремится к точке зрения Шерлока Холмса — розыгрыш, конечно, это розыгрыш, плод нервного срыва бедной Бобби… очень плодотворного нервного срыва. Щелк! Клац! Пронеслась каретка. Это не розыгрыш, Гард. Каретка вернулась, и клавиши напечатали перед его вытаращенными, широко раскрытыми глазами: Ты был прав в первый раз. Я делаю это из кухни. Сзади моей пишущей машинки — прибор, улавливающий мысли, — мыслечувствительный, так же как фотоэлемент светочувствительный. |
