Никогда я не думал, что так вкусна полевая каша, так крепко спится на берегу под плеск волн, так славно разговаривать после чая у костра, когда уже слипаются глаза, но жаль прервать интересную беседу. Вовка взял с собой транзистор, и мы прослушивали последние известия и какой-нибудь хороший концерт. Вовка хотел, чтобы радио все время «горланило», но Петр Константинович категорически запретил, и Вовка злился: выходит, он напрасно таскал транзистор. Вовка не раз спорил из-за этого с Петром Константиновичем.

 

— Почему нельзя? — хмуро осведомлялся Вовка и даже начинал косить.

 

Когда он разозлится, у него один глаз — на запад, другой — на восток. А вообще мальчишка как мальчишка. Веснушек, пожалуй, слишком много, не только на носу и щеках, но даже на руках.

 

— Не мешай слушать шум моря, — спокойно пояснял Рождественский.

 

— А чего его слушать? Ну, море, ну, шумит? А тут как раз концерт передают… эстрадный!

 

— Современный человек все дальше отходит от природы, — огорченно говорил Петр Константинович. — У многих даже потребности нет в общении с природой. Отдыхать едут туда, где огромные скопления людей, шум, пыль, теснота, дикая музыка…

 

— Вы старый и не любите музыку, — брякнул Вовка, — а молодежь даже не может без радио.

 

— Я люблю музыку, особенно Чайковского и Грига. Люблю и современных композиторов: Прокофьева, позднего Шостаковича, Соловьева-Седого. Зимой с удовольствием посещаю концерты и оперу. То, что слушает современная молодежь, трудно назвать музыкой — какофония какая-то. Да они ее и не слушают. Просто нужен шум — беспрерывный, въедливый. Как-то я был проездом в Сочи и наблюдал, как некоторые молодые люди проводят на берегу моря свой отпуск. На пляже ступить негде от распаренных, обожженных солнцем тел. Кто играет в карты, кто загорает, и радио, радио на полную громкость… Неужели им не хочется послушать голоса леса, моря? Голоса земли? Ведь они забыли, как поют птицы (или даже не знают — нынешнее поколение), как шелестят листья на ветру, как поскрипывают ветви деревьев, когда ветер усиливается. Как по-разному шумят волны — днем или ночью, в пасмурную или солнечную погоду. Как совсем особенно звучит в горах эхо… Да они не отличат скворца от жаворонка. Они соловья-то никогда не слышали! Потому что и в соловьиную рощу явились бы со своим радио. Им джаз-банд приятнее. Вот почему я старался всю жизнь, чтоб мои ученики знали и любили природу. Я вел их по нехоженым тропам.

 

Петр Константинович крякнул и замолк. Лицо его омрачилось. Должно быть, вспомнил, что нет у него больше учеников. Мы с Ермаком переглянулись, как всегда понимая друг друга и переживая одно: здорово мы сочувствовали нашему директору!

 

— Интересно, где сейчас отец? — вспомнил по какой-то ассоциации Ермак. Может, посмотрел на задумавшуюся Ляльку и подумал: вот какой у нее отец!

 

Он часто вспоминал отца. Станислав Львович так и не написал письмо. Наверно, и не знал, что жена его умерла.

 

Костер уж гаснул. Сухие ветки, набранные засветло, кончались. Серебряная дорожка от луны, через все море, вела прямо к нам. «Бегущая по волнам», наверно, любила гулять по такой дорожке. Я посмотрел на Ату. Странная она была девочка… Она всегда говорила что-нибудь неожиданное.