|
— Речь, видимо, идет о патриархе. А город — Венеция. Венеция… Я никогда не видел Венеции. Я прожил в Италии почти половину своей жизни, но это оказалась неудачная для путешествий половина. Слово «туризм» вошло в ряд фантастических слов, вроде «гиппогриф» или «единорог». Венеция значит для меня то же, что Атлантида. Мифические города потерянного прошлого. Мне было двадцать три года, когда я приехал из Бостона в Рим. Я был еще студентом Семинарии святого Иоанна и прибыл сюда с учебной поездкой, которая должна была продлиться один год. Но спустя шесть месяцев разразилась война, а после нее Бостон стал далек, как Луна. Я принял сан здесь, под землей, спустя два года после Великой Скорби. Быстрый обряд, вовсе не похожий на то, как я себе это представлял. Я повидал в Италии совсем немногое: несколько пляжей на побережье Лацио, Неаполь, Помпеи… Теперь весь мир — одни большие Помпеи. Пепел и мрак. Говорят, что тогда облако пепла, поднявшееся из Везувия, затмило солнце и создало искусственную ночь. Наш мир точно так же покрыт саваном темных туч. Земля — или, по крайней мере, видимая нам ее часть — окутана вечными сумерками. Приятно представлять себе, что где-то далеко все еще есть голубые небеса, трава, полные жизни моря. Но это лишь мечты. Все это давно уже предвидели ученые. Они называли это ядерной зимой. Об этом говорилось в книгах и в кино. Но жить в этом — совсем другое дело. Я качаю головой: — Сейчас можно услышать столько болтовни… — Но это не болтовня. Рассказ торговца очень подробен. — Это пересказ того, что пересказали другие. Равенна далеко от Венеции. — Слухи способны преодолевать большие расстояния. Мы, итальянцы, всегда были нацией сплетников. Я нехотя улыбаюсь: — Даже если предположить, что этот фантастический патриарх существует, скажите, Ваше высокопреосвященство, для чего вы меня вызвали? — Прямо к делу? Хорошо, очень хорошо. Я вызвал вас потому, что вы — единственный оставшийся член Конгрегации Доктрины Веры. Это правда. Как правда и то, раньше Конгрегация Доктрины Веры называлась Святой Инквизицией. А я, будучи американцем, с детства приученным к уважению свободы совести и слова, испытываю некоторые трудности с представлением себя в роли инквизитора. Я тоже пытаюсь шутить: — Я никогда не исполнял своих обязанностей. Здесь, внизу, у нас налицо серьезный дефицит ересей. Кардинал Альбани не из тех, кто принимает отказ: — Как бы то ни было, вы приняли на себя эту миссию. — Это было формальностью! — Было. До сегодняшнего дня. Он делает еще один глоток чая, тянет время. Я смотрю на распятие за его спиной. Это старинная византийская работа. В глазах Христа — бесконечная грусть. В конце концов, Альбани снова заговаривает. Шепотом, взвешивая каждое слово: — Наши ресурсы ограничены. Если станет известно, что я использую значительную их часть в погоне за простым голосом, меня замучают критикой. А положение мое и без того неустойчиво. Выслушайте внимательно то, что я скажу, а затем забудьте это немедленно: моя власть зависит от Городского Совета. Авторитет Церкви был подорван… Страданием. Мы все оказались в чересчур большой зависимости от светской власти. Это они обеспечивают население водой и едой. Наша единственная сила — швейцарские гвардейцы. Не дай бог, их верность Церкви ослабнет. Это станет нашим концом. Он перегибается через стол, приближаясь ко мне и еще сильнее понижая голос. Его дыхание пахнет мятой. — Я намереваюсь предоставить в ваше распоряжение отряд из семи гвардейцев. |
