– Всех, – не разжимая губ, бросил он, подбородком указав на улочку. – Каждого.

Его тренированная гвардия врезалась в плотно стоящую толпу, как нож в стариковскую печень, оттесняя со своего пути всех, кто заведомо стоял вне траектории полета, а прочих охватывая веревочным кольцом. Лучники, прищурившись и играя желваками, стянув губы в ниточку, держали под прицелом разряженных людей. Глухо, неразборчиво возражали мужчины, истошно визжали женщины, в голос ревели дети. Те, кто остался вне подозрений, громко одобряли короля.

– Аранта, нам придется поработать, – сказал Рэндалл, стоя так, словно вовсе не боялся нового ножа. – Ты умеешь добиваться правды?

Он опустился на колени возле того, кого сам больше чем полжизни назад избрал себе опекуном и наставником – и никогда не жалел об этом.

– Кто? – только спросил он.

Изо рта сэра Эверарда тянулась полоса кровавой слюны. Аранта стояла рядом и изо всех сил делала то, что должна была делать. Не ее вина, что не получалось – ей на него даже глядеть было больно. Рэндалл пылал, охваченный магией. Даже на поле под Констанцей она не видела его таким.

– Я, – выдохнул милорд де Камбри, – думал… надеялся… что он не бросит.

И закрыл глаза. Совсем. Сам. Все, кто стоял вокруг него, видели слишком много смертей, чтобы ошибиться. Рэндалл поднял голову, все еще оставаясь на коленях.

– Женщин, детей, стариков – отпустить. Оставить мужчин в возрасте от семнадцати до тридцати. Я… знаю, кто это сделал.

Огонь внутри него как будто разом сменился пеплом, но там, под пеплом, остывала сталь.

– Это сделал ты, – утвердительно сказал он юноше, одетому как скромный дворянин, в темно‑синее, и остриженному под шлем. Качество стрижки было слишком хорошим по сравнению с качеством костюма, и оттого паренек выглядел переодетым, глаз Аранты непременно зацепился бы за него, но Рэндалл, совершенно очевидно, опознал его не по волосам. Слишком отчетливо врезались в его память фамильные черты этого лица, эти длинные узкие челюсти и низкие тонкие брови.

– Ты хоть понимаешь, что сделал, ничтожество? Юноша норовисто, как конек, вскинул голову. Кем‑кем, а ничтожеством он, очевидно, себя не считал. Не научили: «Аз есть червь» по церквам читали не про таких. Он даже еще не понял, что жизнь его кончилась.

– Я метил в тебя.

– Ты убил собственного деда. Какое слово для тебя подобрать?

– Он мне не дед. Он лишил нас права ему наследовать. Весть кругами, по головам расходилась среди зевак, рождая возмущенный гул и неизбежное любопытство. Те, кто видел, как это случилось, считали себя вправе знать, чем все закончится. Творя дознание и суд прямо на улице, прямо над телом, Рэндалл должен был действовать в русле устремлений толпы, каковы бы ни были охватившие его чувства.

– Ты – сын Леоноры де Камбри и Гайберна Брогау от первого брака. От твоей руки погиб человек, которого я чтил, как отца. Один из немногих, кого я любил. Тот, благодаря кому ты вообще ходишь по земле. Подумай, если тебя научили судить себя, и скажи, чего ты достоин.

«Смерти», – твердо сказала бы Аранта, когда бы мальчишка не был… мальчишкой. Нельзя позволять безнаказанно убивать на улицах твоих соратников.