Мари видела, как он въезжал во двор, и постаралась оказаться у него на пути. Маркиз стал ей особенно дорог с той минуты, когда признался в своей любви к Сильви. Наблюдая за тем, как он, стройный и по обыкновению элегантный, в камзоле из темно-синего бархата, приближался к ней по большой галерее, она вдруг подумала, но жизнь устроена несправедливо: этот приятный молодой человек, красивый и элегантный, богатый и наследующий герцогский титул, обладал всем, чтобы быть счастливым, но Судьба поставила на его пути Сильви, а Сильви больше нет на этом свете. Поэтому печать страдания лежала на его юном лице, несколько суровом, но таком привлекательном, когда его озаряла улыбка.
Мари не встречалась с маркизом после того, как он уехал в Руссильон к отцу, маршалу-герцогу де Фонсому, чьи войска поддерживали силы принца де Конде. Она даже не знала, что он возвратился в Париж, но он — это было очевидно — уже знал, как ему держать себя при дворе. Он явно был рад этой встрече; это чувствовалось в его поклоне, который он сопроводил еле уловимой улыбкой.
— Вы первая, кого я вижу, мадам, и мне это бесконечно приятно.
— Я не знала о вашем возвращении, маркиз, но предполагаю, что ваш отец, господин маршал, прислал вас изъявить почтение королеве и его величеству дофину?
— Вы правы, мадам, но, вам, разумеется, это не известно — мой отец никогда не сможет преклонить колено пред государем: он при смерти, и потребовалось столь важное обстоятельство, рождение дофина, чтобы я покинул его на скорбном ложе.
— При смерти? Но что случилось?
— Под стенами Сальса его изрешетила картечь, ибо из-за жары он снял кирасу. Так как дела нашей армии складывались плохо, Месье приказал мне везти отца в Париж. По крайней мере, предпринять эту попытку, ведь на самом деле мы не думали, что привезем его домой живым. Однако он еще жив и сейчас борется со смертью, потому что отец никогда и никем не был побежден, готов принять смерть с наихристианским смирением. Вчера его навестил господин де Поль, и это доставило отцу истинную радость…
— Я глубоко опечалена, друг мой, — с нежностью сказала Мари, положив свою ладонь на руку молодого человека. — Это великое горе так близко к смерти той, кого вы любили… кого все мы любили!
Она ждала, что лицо маркиза исказится, что он, может быть, не сдержит слез, но этого не произошло. К изумлению Мари, взгляд, который Жан д'Отанкур устремил на нее, был спокоен, кроток и светел.
— Вы имеете в виду мадемуазель де Лиль?
— Разумеется. Кого же еще? Я полагаю, вы знаете о случившемся?
— Да. Слух об этом дошел до меня, когда я был на другом конце Франции, но я отказался в него поверить…
— И тем не менее это правда! Сам господин де Бофор сообщил об этом их величествам. Несчастное Дитя, жертва негодяя, заплатившего жизнью за свое преступление, покоится в замке Ане. Госпожа герцогиня Вандомская, сейчас она у королевы, вам это подтвердит. В часовне она велела установить плиту с выбитым на ней именем…
Наступила пауза; потом молодой человек произнес негромким голосом:
— Я не задам герцогине этого вопроса, ибо все, что смогут сказать, не поколеблет моей уверенности. Мадемуазель де Лиль, быть может, и умерла, но Сильви — нет.
— Что вы хотите сказать?
— Это трудно объяснить: я просто уверен, что Сильви жива, вот и все!
— Вы хотите сказать, что она живет в вашей душе, как живут в нас все те, кого мы продолжаем любить, но кого унесла смерть?
— Нет. Я ношу ее образ в сердце с того мгновения, как мы впервые обменялись взглядами в парке Фонтенбло; Сильви так тесно связана со мной, что если бы она перестала дышать, если бы ее сердце перестало биться, то мое сердце тоже остановилось бы, и я ощутил бы ее смерть всеми фибрами моей души, как одну из тех губительных ран, из которых вытекает наша кровь…
— Это безумие!
— Нет. |