Лицо Вайгала стало пепельно-серым. Его тело неожиданно расслабилось, обмякло как тряпичная кукла. Рука, которую все еще сжимал Конан, из горячей превратилась в ледышку.

Однако тайный посланник был еще жив.

Он приподнял мокрую от крови голову, приблизил ее к уху северянина и на последнем в своей жизни выдохе произнес два слова – два коротких, два тихих слова, но таких явственных и отчетливых, что ослышаться Конан не мог.

– Аффендос – это… сенатор… Моравиус…- сказал Вайгал.

И умер.

* * *

Конан выпрямился. Огляделся. Все было тихо, мирно и спокойно – если не считать трех трупов на полу комнаты.

Киммериец плотно сжал губы. Да, он воровал. Убивал. Грабил. Но был он вором, который лишь облегчает чересчур набитые кошельки и сундуки – чтобы прокормиться самому и не дать умереть с голоду друзьям. И никогда он не стал бы воровать ради самого воровства, ради лишней наживы; никогда бы не стал убивать ради убийства и уж тем более не стал возводить свое ремесло в ранг смысла жизни.

Тогда как местный королек по имени Аффендос считает себя именно Королем воров. Он ворует потому, что ворует. Убивает потому, что убивает. Потому что ему нравится воровать и убивать, ничего боле. Мало ему места в Сенате!

Таких людей Конан ненавидел.

А кроме того, он дал слово Вайгалу.

И должен слово это сдержать.

Тем более, что Деливио, судя но всему, пергамент унес с собой. А значит, и ему доверять нельзя.

Что ж, придется двигаться в Морнстадинос… Глядишь, король и отсыплет несколько золотых из своих закромов в горсть нищего скитальца.

Глава XXVI

Манумба был стар. Очень стар. Так стар, что помнил времена, когда деревня НКарргну была богатой и процветающей и с легкостью урагана, вырывающего с корнем деревья, побеждала окрестные племена; он даже помнил, как однажды на рассвете, едва Огненная Черепаха начала свой неспешный путь по Синей Крыше, вдруг зашевелилась Черная Гора, задрожала и отрыгнула в небо красно-черную тучу пламени, дыма и пепла. Все жители НКарргну в ужасе бежали, точно трусливые древесные мыши, попрятались в лесу, во весь голос возвещая о гневе Нанги и мужа ее – Великого Пьйонги; и только он, шаман Манумба, остался на своем месте – он и дряхлый ЛЛгвага, который просто не мог выползти из хижины. Пока весь мир трясся и разваливался на куски, Манумба храбро бил в барабан из обезьяньей кожи длинными прямыми выбеленными костями священного длинношея и громко, стараясь заглушить рев разъяренной Черной Горы, выкрикивал заклинания. Шаман знал, что только таким образом можно умилостивить Нангу и мужа ее – Великого Пьйонгу и отвести беду от деревни. И он победил: огненная блевотина Черной Горы протекла мимо, так и не коснувшись деревни НКарргну.

Теперь на том месте, где прошла горячая, как десять Огненных Черепах, река, снова рос густой лес, и никто в НКарргну уже не помнил гнева Нанги и мужа ее – Великого Пьйонги.

А Манумба помнил. Потому что был стар.

Старее его в племени был только вождь ЛЛгвага, но ЛЛгвага теперь почти не выходил из Хижины Совета: он почти ослеп, едва двигался и говорил с большим трудом.

И однажды, когда Время Дождей подходило к концу и наступала Пора Новой Жизни, вождь ЛЛгвага призвал к себе шамана Манумбу.

Свет Огненной Черепахи пробивался сквозь тонкие прутики, из которой была построена Хижина Совета, под босыми ступнями Манумбы похрустывали прелые стебли тростника, которым был устлан пол. Множество мух вились вокруг головы Большого Человека, но он не отгонял докучливых насекомых: милость его ко всем созданиям Нанги и мужа ее, Великого Пьйонги была безграничной, как Синяя Крыша. Непереносимо воняло старческим потом и застарелыми испражнениями, однако шаман вдыхал этот аромат с благоговением, ибо, как известно, все, что выходит из тела Большого Человека, есть святое.