Старик не поленился, исходил все лавки на базаре, купил дешевый атлас, бархат, шелк, разноцветные бусы и приказал дочери сделать рамки для своих портретов.

Хаджи‑калфа стал приглашать меня к себе в гости.

Благодаря бережливости своей супруги, Хаджи‑калфа построил хорошенький домик и на досуге с помощью домочадцев выкрасил его в зеленый цвет.

Дом стоял недалеко от глубокого оврага. Если упереться руками в деревянный забор сада, обвитый плющом, и взглянуть вниз на дно оврага, начинает легонько кружиться голова.

Много счастливых часов провела я в этом саду с семьей Хаджи‑калфы.

Неврик‑ханым выросла в Саматье[20]. Под стать своему мужу, она была женщина простая, добрая и приветливая.

Увидев меня в первый раз, она воскликнула:

– Вы пахнете родным Стамбулом, девочка моя! – И, не удержавшись, кинулась меня обнимать.

Всякий раз, когда речь заходит о Стамбуле, глаза Неврик‑ханым наполняются слезами и мощная грудь вздымается от тяжелых вздохов, словно кузнечные мехи.

У Хаджи‑калфы двое детей: сын Мират двенадцати лет и четырнадцатилетняя дочь Айкануш. Айкануш – застенчивая неповоротливая армянская девушка с толстыми бровями, с темно‑красными, как свекла, щеками, усеянными крупными прыщами, словно болячками ветряной оспы.

В отличие от толстой и мясистой сестры, Мират – маленький, бесцветный и тощий, как вобла, мальчик.

Хаджи‑калфа человек неграмотный, но уважает науку и ценит ее. Он считает, что человек должен все знать, даже профессия карманного воришки может, по его мнению, всегда пригодиться. Мират два года занимался в армянской школе и вот уже два года учится в османской. По программе Хаджи‑калфы, его сын должен раз в два года менять школу и к двадцати годам стать «настоящим человеком», великолепно знающим французский, немецкий, английский и итальянский языки (если, конечно, к тому времени этот тщедушный ребенок не будет раздавлен столь обширным грузом знаний и не отдаст богу душу).

Однажды, разговаривая о сыне, Хаджи‑калфа спросил:

– Ты обратила внимание на имя Мирата? Правда, мудрое? Чтобы найти его, я целую неделю ломал голову. Подходит к двум языкам: по‑армянски – Мират, по‑османски – Мурат! – Тут Хаджи‑калфа подмигнул мне; это означало, что он сейчас скажет что‑то чрезвычайно остроумное. – Когда Мират совершает какую‑нибудь глупость и сердит меня, я говорю: «Ты не Мират и не Мурат, ты

– мерет"[21].

Однажды я была свидетельницей одного из таких приступов гнева у старика. Это стоило посмотреть! Вся вина Мирата заключалась лишь в том, что ему не понравилось какое‑то блюдо, приготовленное матерью.

– Вы посмотрите на этого паршивца! – вскричал Хаджи‑калфа. – От горшка два вершка, а еще капризничает! Кинули нищему огурец, так ему не понравилось: кривой, говорит, и выбросил в канаву. Что понимает осел в компоте? Намотай мои слова на ус и помни: кого не излечивают нравоучения, того ждет палка. Кто ты такой, чтобы тебе не нравились хлеб и пища аллаха?

Ты познай сам себя, познай, Ты познай сам себя, познай.

Если ты себя не познаешь, Понапрасну лишь пострадаешь.

Образованию Айкануш тоже уделялось много внимания, несмотря на то что она – девушка. Айкануш посещала школу при армянской католической церкви.

Однажды Хаджи‑калфа решил устроить дочери строгий экзамен в присутствии соседей – старого развалившегося паралитика и пожилой армянки в черных шароварах.

Трудно представить себе картину более смешную. Хаджи‑калфа насильно сунул мне книги и тетради Айкануш и пригрозил дочери:

– Ну, смотри, Айкануш, если ты меня опозоришь перед учительницей, пусть тебе не пойдет впрок мой хлеб.

Спросив у девушки два‑три правила на умножение и деление, я наугад открыла иллюстрированную «Историю пророков».