Около стены, со стороны сада, еще сохранилась кормушка для скотины – память о хлеве. Ее не выбросили, а прибили сверху деревянную крышку: получилось нечто вроде сундука. Сюда ученики складывали свою провизию, учебники, а также вязанки хвороста, – его собирали в горах для отопления школы.

Хатидже‑ханым мне объяснила, что в сундук иногда сажают шалунов, которых не может образумить палка. Младший сын старосты Вехби почти все время проводил в этом сундуке. Напроказив, мальчуган сам забирался в сундук, ложился там на спину, как покойник в гробу, и собственноручно опускал крышку.

Я удивленно спросила у Хатидже‑ханым:

– А мухтар не сердится?

Хатидже‑ханым покачала головой.

– Мухтар‑бей бывает только доволен. Он сказал мне: «Молодец, Хатидже‑ханым, хорошо, что надоумила. У нас дома тоже есть сундук. Теперь, если негодник набедокурит, я буду сажать его туда».

– Хороший метод воспитания. Значит, в школе есть и мальчики?

– Да, несколько человек. Но взрослых ребят мы посылаем в мужскую школу в деревню Гариблер.

– А где находится деревня Гариблер?

– Вон за теми скалами. Видишь, белеют вдали?

– И не жалко ребят? Как же они ходят туда зимой, в снег?

– Привыкли. Когда нет слякоти, они добираются туда меньше чем за час. Но в дождь, грязь или буран им приходится туго.

– Хорошо, а почему вы их не учите здесь?

– Разве можно, чтобы мужчины и женщины занимались вместе?

– Какие же это мужчины?

– А как же, дочь моя! Это уже большие парни, им по двенадцать – тринадцать лет. – Хатидже‑ханым на мгновение запнулась, видно, хотела сказать что‑то еще, но не решалась. Потом пересилила себя: – Особенно это невозможно теперь…

– Почему?

– Ты слишком молоденькая учительница… Вот поэтому, дочь моя.

Стамбульцы говорят: «Честная женщина и от петуха бежит». Очевидно, наша Хатидже‑ханым была как раз из такой породы.

Я промолчала и занялась делами.

Важной частью школьного инвентаря, добытого заведующим отделом образования «ценой больших жертв», было также и несколько старых безобразных парт. Но странно! Они были свалены в углу класса, и никто, видимо, не считал нужным ими пользоваться.

– Почему вы это сделали, Хатидже‑ханым? – полюбопытствовала я.

– Это сделала не я, а прежняя учительница, дочь моя. Дети не привыкли сидеть за партами. Наука не идет в голову человеку, когда он восседает на возвышении, словно на минарете. Учительница побоялась выбросить парты из школы, мог ведь приехать инспектор или еще кто‑нибудь из начальства. Новичков мы сажаем все‑таки сначала туда. А потом, когда они начинают учиться, пересаживаем вниз, на циновки.

Я попросила Хатидже‑ханым помочь мне. Мы вымыли пол, убрали циновки, расставили парты, и хлев стал хоть немного походить на класс.

По лицу Хатидже‑ханым было видно, что она недовольна. Но возражать старая женщина не осмеливалась и делала все, что я говорила. Мне хотелось поскорей управиться с уборкой.

Я еще не успела вымыть руки, как начали сходиться ученицы. Девочки были одеты бедно, убого. Почти все были без чулок, на голове – плотно повязанные старые, драные тряпки бязи. Стуча деревянными сандалиями, одетыми прямо на босу ногу, они подходили к дверям класса, снимали свои деревяшки и ставили рядком у порога.

Увидев меня, девочки пугались и, смущенные, останавливались в дверях. Я попросила их подойти ближе, но они закрывали лица руками и прятались за дверь.