И снова присутствующие были потрясены грацией, изяществом, чувством ритма Маргариты, которая исполнила итальянские и испанские танцы, в том числе танец с факелами. Все прекрасно видели, что она несчастна, что слезы так и просятся на волю и их едва удается сдерживать, жалели новобрачную и косились на Генриха, явно робевшего перед супругой.

Брантом не удержался, чтобы не описать прелесть новобрачной и ее страдания, а также не расписать явное несоответствие молодоженов друг дружке.

О чем думала королева-мать, наблюдая за своей дочерью и ее мучениями? Неужели не было жаль юную Маргариту, вовсе не желавшую этого брака, неужели доводы политика столь пересилили доводы материнского сердца? Или это сердце изначально было глухо к терзаниям Маргариты? Похоже, так.

Стали ли они настоящими мужем и женой? Вопреки всем выдумкам литераторов, повествовавших о злоключениях «королевы Марго» в первую брачную ночь, можно точно сказать, что стали. Маргарита в собственных мемуарах писала, что они семь месяцев занимались любовью молча.

— Мы оба в день свадьбы были уже настолько грешны, что воспротивиться этому было выше наших сил.

Генрих через двадцать семь лет на вопрос, принес ли брак им с королевой удовлетворение, ответил:

— Мы оба, королева и я, были молоды и полны жизни, разве могло быть по-другому?

Так что не спал в первую брачную ночь Генрих Наваррский в постели мадам де Сов, эта любовница появилась у короля куда позже. В первую ночь он пытался доказать собственной супруге, что жизнь прекрасна даже рядом с ним.

На следующее утро глазки королевы Маргариты заметно повеселели, что дало возможность придворным пошутить, мол, пусть Наварра и маленькое королевство, но король у нее очень даже ничего… Танцевала Маргарита уже с собственным мужем, все казались довольными.

Все, кроме королевы-матери, но Екатерина Медичи скрывать свое удовольствие и недовольство умела прекрасно…

Свадебные торжества должны были продлиться неделю, в первые дни все надеялись, что так и будет. Хотя многочисленные показанные для увеселения гостей представления изобиловали аллегориями на победу католиков и поражение гугенотов, что не могло вызвать удовольствия последних, а сам Генрих откровенно мечтал, чтобы все поскорей закончилось и он получил возможность увезти свою красавицу-супругу в родной Беарн или Нерак, пока все выглядело благополучным и праздник продолжался…

Однако Екатерину Медичи все меньше устраивало влияние, которое в результате своего пребывания в Париже приобрел на короля адмирал Гаспар де Колиньи. Карл уже открыто называл его «отцом родным» и все больше прислушивался. Но Гаспар де Колиньи — это конфликт с Испанией, чего допустить Екатерина никак не могла.

Если опасности не понимает Карл, то как ее может не видеть сам мажордом, нельзя же ради усиления своего влияния на государственные дела ввергать Францию в новую войну? Екатерине казалось, что, пожертвовав собственной дочерью, она обеспечила мир в стране между католиками и гугенотами, к чему же еще и отправлять их на внешнюю войну? Гугенот де Колиньи так не считал, он посмеивался над стараниями королевы-матери замирить всех одними танцами и свадебными торжествами. Женщина даже на троне остается женщиной, что с нее взять.

Для Екатерины стало ясно, что ни к чему свадьба Маргариты не привела, вернее, дала прямо противоположный результат — теперь король был полностью на стороне Колиньи и начало войны только дело времени. Все чаще взгляд королевы-матери останавливался на Генрихе де Гизе. Неужели она не разрешила Маргарите выйти замуж за Гиза, настраивала короля против Гизов, чтобы теперь его полностью подчинил себе гугенот Колиньи?

Одолеть адмирала теперь можно было лишь одним способом. Екатерина Медичи усмехнулась: получилось, что она писала в Рим правду? Итак, покушение? Но ей одной с этим не справиться.