Тихо пройдя, Зыков сел на табурет, доктор остановился справа от него, а Маша встала у изголовья. Атос (так Маша снова начала называть его про себя) лежал с закрытыми глазами и выглядел совсем неживым. Маша прижала к губам ладонь, чтобы не вскрикнуть. Почему-то больше всего ее напугала капельница, присосавшаяся трубочкой к его забинтованной руке.

Атос застонал и открыл глаза. Отсутствующим взглядом обвел комнату.

— Пить… — Это был даже не шепот. То, что он сказал, угадывалось только по движению губ.

— Пить вам пока нельзя, — отозвался врач. — Все, что вы можете себе позволить — вот: смачивать губы. — Он взял с тумбочки стеклянное блюдце с водой и ватный тампон на палочке. — Можете держать?

Атос еле заметно покачал головой.

— Ну, потом будете это делать сами, — и доктор осторожно провел тампоном по потрескавшимся лиловым губам Атоса. Тот закрыл глаза, сглотнул и скривился от боли.

— Еще, — прошептал он, не открывая глаз.

Врач повторил процедуру, Атос поморщился — то ли от боли, то ли от удовольствия. Потом открыл глаза и уже более осмысленно взглянул на окружающее. Однако взгляд его без интереса скользнул по лицам доктора и следователя, поднялся вверх…

— Маша, — через силу улыбнулся он. — Маша…

Она чуть было не закричала в ответ. Ты видишь меня, видишь!.. Но нет, он смотрит не в глаза, не в лицо, он смотрит… Проклятье! Как она могла забыть снять новые часики! Атос их раньше не видел, и теперь они висят прямо над его головой…

А он вновь прикрыл веки, застонал и затих.

Зыков настороженно смотрел то на него, то на Машу.

— Все, все, все, — засуетился врач. — Он впал в бессознательное состояние. Все-таки еще рано, он слишком слаб. Давайте перенесем встречу на завтра?

Зыков кивнул, поднялся и глазами сделал знак Маше: «Идем».

Она, не отрывая ладонь от губ, отрицательно замотала головой и свободной рукой еще крепче вцепилась в металлическую спинку кровати.

Зыков взял ее за локоть и настойчиво потянул к себе. Несколько секунд она сопротивлялась, затем разомкнула пальцы и, как механическая кукла двинулась за ним к двери.

Они были уже на пороге, когда Атос вновь застонал. Маша замерла, но Зыков просто вытолкнул ее в коридор и прикрыл дверь. Доктор остался в палате.

— Ну что он?! Как?! — Налетела на них Алка.

— Жив, жив, — успокаивающе хмыкнул Зыков. — Дуракам везет. Поехали-ка ко мне. Поговорим. И вы, — кивнул он Алке, — то же.

…С Алкой следователь говорил недолго, к тому же она спешила на занятия. Следующей Зыков вызвал в кабинет Машу.

— Присаживайтесь.

Маша села. И вдруг остро почувствовала страх и жалость к себе. Как будто вся жизнь ее будет теперь состоять из таких вот пыльных милицейских комнат и пропахших лекарствами палат, нестерпимого чувства вины и утраты. Это длилось мгновение, но не ушло совсем, а вечным пониманием спряталось где-то в глубине ее сознания.

— Ну-с, милая, — произнес Зыков и вальяжно откинулся на спинку стула. — А вот теперь-то мы поговорим серьезно.

Все в нем изменилось — поза, выражение лица, интонации. Все дышало самоуверенностью и самодовольством.

— Я по-моему все написала, — ответила Маша, специально чуть нагловато, чтобы сбить накатившую на следователя спесь.

— Не-ет, Мария Викторовна, нет, милая, — Зыков принялся раскачиваться на стуле, — вовсе даже не все. Это — так… — он двумя пальцами поднял со стола исписанный ею на прошлом допросе листок, — фрагменты… — И листок, отпущенный им, спланировал на пол.