Напротив них, за оградой священного круга, стояли скамьи для людей, пришедших на тинг со своими исками, и для знати. Позади толпились приближенные знатных людей и избранные по каким-то соображениям люди из свиты. Все были безоружны, если не считать ножей, зато в яростных взглядах недостатка не было. Когда законоговоритель призвал к тишине, все сразу умолкли. Гуннхильд слышала за спиной чье-то тяжелое дыхание.

Скамью, на которой сидели они с Эйриком, покрыли овчинами. Скоро ей стало жарко. Гуннхильд не имела возможности принять удобной позы: ей следовало сидеть надменно, прямо и неподвижно. Она могла лишь слегка поворачивать голову, переводить взгляд с одного лица на другое. Вон там — заметила она — сидят Аринбьёрн и Эгиль рядом с ним. Хёвдинг почтил ее коротким визитом. Исландцу хватило ума держаться подальше.

Она безошибочно узнала бы эти густые сросшиеся брови, толстый нос, резко прорезанный рот, мощные челюсти, бычью шею, даже если бы встретила этого человека в аду. Тело его стало даже еще крупнее, но волосы поредели, в густой бороде поблескивали белые нити. Богатая одежда плохо шла ему. Покрытые шрамами руки лежали на коленях. Королева, даже не видя, знала, что его черные глаза, прячущиеся в своих костяных пещерах, лихорадочно мечутся из стороны в сторону, как дикие звери.

Эйрик тоже сидел неподвижно, по его лицу с резкими чертами нельзя было прочитать ничего. Гуннхильд была рада, что ее брат Ольв Корабельщик, который некогда доставил ее в Финнмёрк, а потом вместе с нею переселился на юг, стоял у нее за спиной.

Законоговоритель объявил дело. Эгиль и Аринбьёрн поднялись с мест и прошли вперед, чтобы говорить, стоя между королем и судьями. Айсберг-Энунд тоже встал со своей скамьи; он был почти столь же уродлив и зол на вид, как и Эгиль. Каждый произнес, обращаясь к Эйрику, несколько подобающих почтительных фраз. Гуннхильд не могла угадать, было ли почтение Эгиля полностью фальшивым или же его слова следовало воспринимать как обнадеживающий признак.

Тишина сгустилась еще сильнее. Откуда-то издали донеслось короткое ржание лошади. Высоко над тингстедом проплыл, не шевеля крыльями, ястреб. Затем вперед вышел Эгиль. Как истец, он должен был говорить первым.

Низкий голос раскатился по полю; его должны были хорошо слышать все, кто присутствовал на тинге.

— Я, Эгиль Скаллагримсон, заявляю, что призываю Энунда, сына Торгейра Больная Нога или любого, кто может встать на его защиту, выслушать мою присягу и мою жалобу и иск против него со всеми неложными фактами и толкованиями, имеющимися в законе, на которые я буду ссылаться. Я заявляю свою жалобу перед мудрым судом, чтобы судьи могли узнать все с начала до конца.

Я заявляю и приношу в том законную присягу перед богами закона и правосудия Ньёрдом, Фрейром и всемогущим Тором, что изложу мой случай правдиво, справедливо и законно, насколько мне позволят мои знания, представлю, как то подобает, все свои доказательства и свидетелей и буду говорить со всей искренностью обо всем, что связано с этим делом.

Это несправедливо, что у него такой красивый голос, летучий и гулкий, поющий и гремящий, как ветер и волны, думала Гуннхильд. Несправедливо и то, что он знает, как обращаться с той путаницей, которую являет собой закон. Ладно, но при этом он вынужден держать на привязи свою волчью душу. Она напрягалась, дергалась и рычала в его груди. Если кто-нибудь — ну хотя бы она — позволит ей вырваться на волю, она набросится на тех, кто подвернется, и тогда народ вспомнит, почему Эгиль объявлен вне закона в Норвегии.

Зная, о чем будет говорить Эгиль, она почти не слушала его.