— Ты что, тоже против меня? — выкрикнула Гуннхильд.

Ингвар протестующе поднял руку:

— Нет, нет. Я просто огорчен. Прогуляйся, остынь. — Он знал, что поблизости нет никаких разбойников, объявленных вне закона, а никто другой не посмеет сделать что-нибудь плохое с дочерью Эзура. — Я попробую поговорить с… с хозяйкой дома. Лучше всего будет, если, когда ты вернешься, вы обе не станете возвращаться к этой ссоре.

Гуннхильд коротко кивнула и проследовала дальше.

Она вся кипела. Сколько еще это будет продолжаться? Может быть, следует попросить отца, чтобы он нашел ей мужа, несмотря на то что она еще молода?

Нет! Оказаться привязанной к крестьянину с руками, на всю жизнь пропахшими хлевом, или к рыбаку, от которого будет разить его уловом, заточить себя в этой земле и никогда не увидеть того, что лежит вне ее, никогда не иметь в своей власти более чем нескольких неопрятных работников? Нет!

Войдя в лес, она несколько успокоилась. Воздух, казалось, был насыщен густой зеленью; временами то тут, то там принималась распевать какая-нибудь запоздалая птица. Сквозь раскидистые лиственные кроны и опушенные сверкающей хвоей ветви сосен проглядывало густо-голубое небо. Красновато-золотые полосы света пролегали почти у самых корней деревьев, прогоняя прочь приземные тени. Лето было в разгаре, и солнце еще не начало прятаться за край мира; оно ходило по небу кругами, поднимаясь от окоема и опускаясь к нему, вечер незаметно переходил в утро, и так повторялось раз за разом. Люди почти не спали, лишь на несколько мгновений смыкали глаза, как будто стремились запастись летней силой жизни к наступлению черной зимы.

На поляне вокруг хижины Сейи ярко зеленела трава, среди которой вспыхивали цветы — фиалки и желтые пятнышки ятрышника. Сама она стояла возле двери. На небрежно собранные волосы она надела травяной венок, на фоне темного платья из грубого сукна выделялось ожерелье из черепов леммингов.

— Войди, — пригласила она. — Я тебя ждала.

Гуннхильд резко остановилась. Она почувствовала, как по ее телу пробежал холодок удивления. В последнее время Сейя казалась более странной, чем когда-либо, она была очень немногословной и часто застывала на месте, не закончив движения, разглядывая нечто невидимое. Она похудела, хотя не казалась больной. Казалось, будто внутренний огонь, тлевший в ней, разгорался все сильнее, питаемый ее плотью — или чем-то еще?

— Правда? — Гуннхильд запнулась. — Я… я уже довольно давно не бывала здесь.

— И никто не был, — откликнулась Сейя. И добавила: — В истинной плоти.

— Что ты имеешь в виду? — Гуннхильд как бы со стороны услышала, что ее голос внезапно ослабел. Готовый выплеснуться гнев отмел в сторону дурные предчувствия. — Я хотела бы прийти, но в последние дни у меня было очень мало свободного времени.

— А у меня его совсем не было. Но войди. Давай поговорим.

Хижина находилась наполовину под землей. Они приподняли юбки и спустились. Гуннхильд села на табурет. Сейя, скрестив ноги, устроилась на полу. Хотя дверь была открыта настежь, вокруг очага, который сегодня только слабо дымился, всегда стоял полумрак. Немногочисленные горшки, миски и предметы кухонной утвари словно пытались спрятаться в тени за ткацким станком. Колдовские предметы, сделанные Сейей за эти годы, — грубо обработанные палки, кости, камни, череп северного оленя, вымазанный давно почерневшей кровью, маленькая глиняная фигурка, которая могла бы быть человеком, богом или троллем, — казалось, наблюдали и прислушивались.

Сейя пропела несколько строф — слишком тихо для того, чтобы Гуннхильд смогла разобрать слова финского языка, — рисуя руками в воздухе при этом какие-то знаки. Стихи то взлетали, то опускались, подобно солнцу в полночь.