Единственным недостатком всех этих мер было то, что, наблюдая за ними столь близко, я невольно все больше переживал за сына, видя его постоянно перед собой. Иногда — и совершенно внезапно — я вдруг вновь начинал относиться к нему как к ребенку. Я вспоминал его невинные игры в саду или как он сидел у ног Омери, когда она наигрывала на флейте какую-нибудь веселую мелодию. Мы возлагали на него такие надежды, такие мечты, так бурно обсуждали его будущее, находясь в интимной обстановке нашей спальни, так живо представляли себе, как из золотого мальчика он превратится в золотого мужчину.

Наверное, похожие добрые чувства рождались и в нем теперь, потому что однажды, войдя к нему, я увидел — он обрадовался моему приходу. Модин же, как обычно, отвернул от меня свое обезображенное, безглазое лицо. Когда же я спросил мага, могу ли я чем-нибудь быть ему полезен, он прошипел ругательство и попросил избавить его от моего присутствия.

— Все в порядке? — спросил я Клигуса. — Не нуждаешься ли в чем? Ничего не надо принести?

Он посмотрел на отвернувшегося мага и слабо улыбнулся.

— Разве что компанию получше можно было бы пожелать, — сказал он. — Уж слишком Модин был уверен в себе, когда сила была на нашей стороне… Никогда еще не видел мага, который столько болтает, — разве что Палмераса. Теперь же, потерпев поражение, если Модин и открывает рот, то только для того, чтобы выругаться или пожаловаться на свои раны.

Внезапно я разозлился. Мне захотелось рявкнуть: «Ты сам выбрал себе такую компанию! Будь ты проклят!» Но тут же мне стало грустно, и я промолчал.

— Прошлой ночью мне снился чудесный сон, — сказал Кли-гус. — Помнишь, как я в детстве сильно болел?

Я кивнул. Я все хорошо помнил. Это случилось до того, как мы сумели овладеть магическим искусством Ирайи, и нас еще посещали заразные болезни. Клигус подхватил летнюю простуду, которая растянулась на несколько недель, несмотря на все наши усилия побороть недуг. Я уже потерял жену и дочь от чумы и пребывал в еще большем отчаянии, нежели Омери. Постепенно Клигус выздоравливал, но еще не одну неделю провел на попечении сиделки и часто раздражался, потому что хотел играть, но был еще слишком слаб, и мы его удерживали в кровати. Мы всячески развлекали его, чтобы лежать было не так скучно.

— Мама сама мне готовила, — сказал Клигус, с улыбкой вспоминая безграничную доброту Омери. — Она выдумывала разнообразнейшие деликатесы, которые принял бы мой слабый желудок. А я так хотел поесть чего-нибудь простого.

— Поджаренный сыр, — сказал я, подхватывая его воспоминания и улыбаясь в ответ. — И суп из томатов, которые росли у нас на огороде.

— И сверху насыпать перца и добавить масла, — сказал Клигус.

— Да, — сказал я. — Я помню, как подал тебе однажды этот суп. Ты скривил губы, наморщил нос и сказал: «А где же масло и перец?» Ты вел себя как опытный гурман, которого оскорбили, предложив крестьянское блюдо.

Мы оба рассмеялись.

— А когда я сегодня проснулся, — продолжил Клигус, — на минуту мне показалось, что я снова всего лишь больной ребенок, за которым ухаживают нежные родители. С минуты на минуту я ожидал, что раздастся стук в дверь и войдет мама с подносом, на котором сыр, хлеб и суп. — Он вздохнул. — И тут я вспомнил, где нахожусь и… Ну да ладно. Жизнь иногда так поворачивается, правда?

И я ответил совершенно спокойно:

— Если тебе нужно мое прощение, считай, что ты его получил. Мне и раньше доводилось прощать негодяев.